– Ты была ребенком. – Голос Кровавого Сорокопута возвращает меня на поле боя, где царят боль и смерть. К войне. – И в том, что люди из Сопротивления похитили твою мать, нет твоей вины. Ты не виновата в том, что они причинили ей боль.

Моя рука падает, и я отшатываюсь. Да, я была ребенком. Ребенком, который молча смотрел, как повстанцы-Книжники убивают нашу охрану и капитана судна. Ребенком, который не понимал, что происходит, когда нас с мамой привезли в грязное логово, скрытое среди гор. Ребенком, который рыдал и причитал, когда за стеной повстанцы пытали мою мать.

Ребенком, который ничего не сделал, пока его мама кричала.

И кричала.

И кричала.

Повстанцы хотели добраться до моего отца – ослабить один из самых влиятельных кланов Меченосцев. Но когда он пришел за нами, мама была уже мертва.

– Твоя мама пыталась быть сильной, Керис, – говорит Кровавый Сорокопут, и я настолько удивлена, услышав ее голос, что даже не пытаюсь заткнуть ей рот.

Она должна уже быть мертва. Но она все еще дышит, почему?

– Твоя мама не хотела кричать, но ее страдания были невыносимыми. Сначала крики испугали тебя. Она слышала, как ты умоляешь повстанцев прекратить ее мучить.

Моя мама. Первый человек, которого я любила. Я плакала, потом я просила, потом кричала на нее, чтобы она замолчала, потому что ее вопли сводили меня с ума. Она оказалась слабой. Такой слабой. Но тогда я тоже была такой. Я могла бы молчать. Я могла бы быть сильной для нее, но я не сумела…

– Ты была ребенком, Керис, – повторяет Кровавый Сорокопут, хотя я не произнесла вслух ни слова. Или нет?

– Того, что повстанцы-Книжники сотворили с тобой и с твоей мамой, простить нельзя. Но то, что сделала ты… злилась на нее и приказывала молчать… О небо, она простила тебя в тот же миг. Она хочет только одного: снова увидеть тебя.

Земля снова дрожит, потом раздается громоподобный стон. Но сейчас все мое внимание приковано к Сорокопуту, которая поднимается с земли. Я думала, что с ней уже покончено, но в ее глазах застыла мрачная решимость.

– Она ждет тебя, Керис.

Боковым зрением я замечаю какую-то тень, отделившуюся от сражающихся. Фигура ловким движением перерезает мне подколенные сухожилия. Я падаю, еще не успев понять, что произошло. Тень пинком отбрасывает мой меч и склоняется надо мной.

А потом она откидывает капюшон, и я оказываюсь лицом к лицу с очередной жертвой своей жестокости, призраком из прошлого, и все мысли улетучиваются у меня из головы. Впервые за много лет я не могу скрыть свое потрясение.

– Ты умрешь от моей руки, Керис Витурия, – шепчет Мирра из Серры – живая и здоровая, те же ужасные шрамы пересекают ее лицо. Я вижу в ее горящих синих глазах жажду крови. Ее кинжал приставлен к моему горлу. – Я хотела, чтобы ты это знала.

Я могла бы ей помешать – инстинктивно почувствовав угрозу, я успела вытащить клинок. Заметив это, Кровавый Сорокопут кричит, предупреждая Мирру.

Но я думаю о матери. «Она ждет тебя, Керис».

И кинжал Мирры взлетает над моим горлом.

Я чувствую невыносимую боль, когда Львица вонзает лезвие, потом перерезает мне шею. Она не знает моей силы: даже с такой раной я могу рубануть мечом по ее ноге, перерезать артерию, и она истечет кровью за минуту. Даже умирая, я могу прихватить ее с собой.

Но внезапно я покидаю поле боя. Я поднимаюсь над сражающимися, над своим телом – ныне пустой оболочкой, застывшей на грязной земле, слабой и жалкой, из которой уходит тепло.

Невиданных размеров смерч приближается к моей армии, проходит по ней, уничтожает ее у меня на глазах.

– Малышка?

– Мама?

Я оборачиваюсь и вижу ее, свою мамочку, по которой я горевала так долго, скрывая это горе в самом дальнем уголке души. Ее ласковая улыбка похожа на лучи рассветного солнца. Я протягиваю к ней руку.

Но она не принимает ее. Мама издает сдавленный крик, и ее полупрозрачная фигура исходит дрожью. Она пятится.

– К-керис? – Она как-то странно смотрит на меня. – Ты – не она.

– Мама, – шепчу я. – Это же я. Керис. Твоя любимая малышка.

Она плывет прочь. Знакомые синие глаза широко открыты от ужаса.

– Нет, – качает головой призрак. – Ты – не она. Моя любимая малышка умерла.

Я снова тянусь к ней и слышу странный хриплый звук, который рвется из моего горла. Однако к нам приближается что-то еще. Сотрясая землю, нарастает звериный рев – как будто за мной гонится тысяча охотничьих псов. Черная воронка заслонила собой небо и пожирает мир.

Я никогда не видела ничего подобного. Но я знаю, что это такое.

– Князь Тьмы?

«Керис», – звучит мое имя, но я не узнаю его голоса.

– Князь Тьмы, верни меня обратно, – прошу я. – Я еще не закончила. Битва продолжается. Князь Тьмы!

Он не слышит меня – а может, ему все равно.

– Я воевала за тебя! – восклицаю я. – Если бы не ты, я бы никогда не перешла эту реку, не погнала бы своих людей на врага, зная, что будем все как на ладони перед ними. Я поверила тебе…

Страшный вихрь мчится дальше, и тогда я понимаю, что мертва. Что я покинула этот мир навсегда.

В душе у меня бушует гнев, смешанный с ужасом. Это последнее предательство со стороны единственного существа, которому я доверяла… это невыносимо. Неужели это и есть смерть, моя смерть? Нет, есть что-то еще – должно быть что-то еще.

– Мама… – зову я, озираясь.

Но ее больше нет, остался только смерч, его голод и страдания. И для меня они будут длиться вечность.

У смерча есть зубы, и они впиваются в мой мозг, впуская туда воспоминания. Воспоминания об отце, о сестре, о матери – обо всех, кого у меня отняли.

Потом воспоминания бледнеют и сменяются новыми, незнакомыми. Сначала их несколько, потом сотни, и вскоре тысячи лиц и фигур кружатся вокруг меня. Тысячи историй. Тысячи печалей.

Тела умерших исчезли, но у меня осталось физическое тело, и я позволяю небытию поглотить меня. Это безумие создано джинном, но и в моем сознании буквально с рождения жил джинн.

«Но ее больше нет, – шипит этот смерч. – Ты осталась одна. Я пожру тебя, Лайя из Серры. Потому что все в этом мире – страдание, а страдание – это все».

У меня перед глазами вспыхивают огоньки. Звучит веселый смех, кружатся огненные фигурки, и я понимаю, что это дети Рехмат. Дети Князя Тьмы. Мне хочется отвести взгляд, но я заставляю себя смотреть на счастливую семью. Заставляю себя смотреть, как угасает их свет.

И этот смерч – это все он. Сотни лет он провел, страдая и собирая по миру чужую боль. Он был прав. Для него мир был тюрьмой. А теперь он везде. Он живет в каждом воспоминании, он страдает за всех. Он растворился в этом страдании.