захочешь встретиться со мной. Кажется, нам нужно многое сказать друг другу.

Э. С.

К письму прилагалась фотография нас пятерых. Не помню, когда именно ее сделали, хотя у меня такое чувство, что на дне рождения Реми, поскольку мы все в темных костюмах. Настоящая реликвия. В центре Ноах, выше нас всех, красивый, с ослепительной улыбкой, его белокурые волосы – самая яркая часть снимка. Одной рукой Ноах обнимает за плечи Амира, тот кривит губы в лукавой полуулыбке, а другой – Оливера, невысокого, ухоженного, с вызывающе вздернутым подбородком. С правого края Эван, без улыбки, волосы уложены гелем, темные глаза смотрят проницательно. Слева, как будто лишний, стою я с неловкой улыбкой и явно чувствую себя не в своей тарелке. На обороте нацарапана строчка из Еврипида: “Ужасно этого желать… но ужасно и не желать”.

* * *

Мы встретились в тихом баре неподалеку от Юнион-сквер. Кроме нас, там не было ни души. Он пришел раньше меня и выбрал столик в глубине. Я едва узнал его. Он отрастил волосы до плеч и густую бороду – такую отпускают в трауре, она почти целиком закрывала шрам, виднелся лишь краешек под глазом. Кожа его была в ужасном состоянии, он казался намного старше своих лет. К столику он прислонил трость; у него подрагивали пальцы – очевидно, нервный тик. Он заметил меня, лишь когда я уселся напротив.

Мы долго смотрели друг на друга и не говорили ни слова. Он не протянул мне руку, и я обрадовался, поскольку сомневался, что ответил бы на пожатие. Наконец он улыбнулся – грустная усталая улыбка – и откашлялся.

– Ты еще пьешь виски?

Я кивнул.

Прихрамывая, он направился к барной стойке, вернулся с двумя стаканами.

– Я угощаю. – Он протянул мне виски.

– Что тебе нужно?

Он несколько раз моргнул. Мне показалось, он это не контролирует.

– Да уж, Иден, ты никогда не умел вести светские беседы.

– Как и ты.

Он поставил стакан.

– Мне вообще-то не надо бы пить. Желудок ни к черту. Так и не оправился с тех самых пор. – Я понял, что он имеет в виду, как бросился в огонь.

– А я подумал, ты опять в рехабе.

Очередная улыбка, проникнутая ненавистью к себе.

– Хватит с меня рехабов.

– Расскажи, как было в тюрьме?

– В тюрьме было… трудно. Тюрьма исключительно безрадостное место.

– А потом? Где ты был потом?

– Ты не читаешь газеты, как весь Зайон-Хиллс?

– Признаться, не читаю.

– Потом я был в психушке, – ответил он. – Тоже довольно неприятно.

Я медленно крутил стакан. Это вращение отчего-то меня успокаивало – может быть, потому, что напоминало, что и я, по сути, заперт в моем собственном мире, том, который существует отдельно от мира Эвана, и этой встрече не умалить того факта, что я вправе распоряжаться собою.

– Ты… сумасшедший?

Он откинулся на спинку стула, еле заметно поморщился, переменил позу.

– Кажется, некоторые люди в моей жизни так и думают.

– А что думаешь ты?

– Я скажу, что мы все немного рехнулись.

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? – спросил я.

– Так, проездом, – ответил он. – Я здесь не живу.

Мы молча выпили. Я отчего-то вспомнил, что в последний раз мы с ним выпивали на том катере.

– Ты с кем-нибудь общаешься? – спросил он наконец. – С Оливером?

Я хохотнул. Вскоре после школы Оливер на полгода уехал в Израиль, путешествовать по какой-то программе, но вскоре ее забросил и поступил в бейт-мидраш в Хар-Нофе[322]. Женился на племяннице своего ребе и в Америку не вернулся. У него подрастают дети, он преподает в хедере. Зрение его так и не восстановилось. Он носит темные очки с толстыми стеклами и откликается на имя Элиягу Элиша – так его зовут на иврите. Иногда, поздно вечером, я думаю, что мы с Оливером обменялись жизнями. И он, как Шимон, вытянул лучший жребий.

– С Оливером – нет, только с Амиром, – сказал я. – Хотя в последнее время все реже и реже.

– Он, кажется, учится в медицинском?

– Недавно окончил, – ответил я. – Он же прошел программу колледжа за три года.

– Ну еще бы. – Эван прикусил ноготь, но тут же убрал руку. – Я слышал, он женится.

– Да.

– Молодец. Он всегда умел приспосабливаться.

– Он оказался лучшим из нас, – сказал я. – По крайней мере, после Ноаха.

Это имя вызвало молчание. Я силился различить фоновую музыку. Смотрел, как официанты ходят по залу. Меня и завораживало, и убивало, что другие люди понятия не имеют о том, что мы пережили.

– После случившегося поневоле усомнишься в этом, – подал голос Эван. – Тебе не кажется?

Я моргнул, уставился в свой стакан.

– В чем?

– Ну, Амир выжил… и, похоже, цел-невредим, – пояснил Эван. – У него не было травм. Ему достались успех и нормальная жизнь.

– Если ты хочешь сказать, что Ноах был нечист или недостоин, или что там еще взбрело в твою дурную башку, потому лишь, что он…

Эван вскинул руку, как прежде:

– Между недостаточно чистым и нечистым огромная разница, Иден.

Я покачал головой:

– Я не собираюсь это обсуждать.

Эван обвел взглядом зал, вновь посмотрел на меня.

– Ладно, а у тебя как дела, Иден? Все еще встречаешься с какой-нибудь особенной девушкой?

Я прикусил щеки.

– Нет, я… ничего не получилось.

– Ну, это до поры до времени. И сколько это продлилось?

– Года полтора.

Он коснулся трости, словно искал поддержки.

– Что случилось?

Я не ответил, и он закурил сигарету. Я отметил, что у него все та же зажигалка “Картье”.

– А Блум? Ты не общаешься с Сократом?

– Время от времени, – ответил я.

После пожара рабби Блум уволился и теперь внештатно читает лекции в Ратгерском университете. Периодически мы шлем друг другу письма. Один раз он навестил меня, я тогда учился на первом курсе. Мы погуляли по кампусу, выпили кофе. Перед тем как попрощаться, я хотел поблагодарить его за то, что помог мне поступить сюда, но не сумел подобрать слов. В письмах я рассказываю ему новости – о моей диссертации, не о жизни. Он непременно отвечает, без промедления, подробными рукописными заметками, приводит доводы, о которых я не подумал, советует книги, которые мне могут быть полезны. Я не прислушиваюсь к его рекомендациям. Для меня это в основном предлог, чтобы с ним пообщаться.

– А ты?

Он потрогал шрам – мне показалось, сам того не осознавая.

– Он не виноват в том, что с нами случилось.

– Разумеется, нет.

– А он считает иначе. – Эван прикусил губу. Знакомая привычка. Я вновь закрутил стакан. – Некоторое время я и сам так думал. Теперь нет. Теперь я понимаю, что этот человек был мне больше отцом, чем