– Да? А как же вся эта ницшеанская муть насчет того, что мы творим себя сами? О том, что мы сами себе отцы?

Он неодобрительно покачал головой, сигарета свисала изо рта.

– Хватит с меня этого. – Между нами вился дымок. От запаха табака меня мутило. – И я нашел тебя в Сети. Даже прочитал описания твоей научной работы.

– Я польщен, честно.

– Гегель, трагедия, вина, чувство. – Он улыбнулся. – Разве я так ничему тебя и не научил?

Друг Теннисона однажды предупредил его, что нельзя жить искусством. Я же после колледжа задался целью жить именно так. Я пишу о том, что Колридж называет “неявной мудростью, что глубже рассудка”. Я стремлюсь доказать, что в гегельянской трагедии нравственное чутье обязывает верить в неизбежную победу наших моральных устоев, пусть даже ценой саморазрушения героя. Под этим я подразумеваю, что порой мир требует уничтожить одного человека, дабы обеспечить спасение всем прочим и не дать исчезнуть тому, что доселе удерживало нас вместе. Мне нравится эта мысль. И моей кафедре тоже – если я допишу диссертацию.

– Надеюсь, что нет, – ответил я.

– Все-таки ты закоренелый идеалист. Может, это и хорошо. Вообще-то это даже замечательно. – Официант, нахмурясь, попросил Эвана не курить. Эван извинился, затушил сигарету. – Знаешь, во что я верю?

– Могу только догадываться.

– Как тебе такое? Я верю, что некоторым на роду написано быть несчастными.

– И что?

– Разве ты не согласен?

Я был бы рад, если бы его вопрос поставил меня в тупик. Я был бы рад покраснеть, как краснел, когда только-только приехал в Зайон-Хиллс. Теперь же я и бровью не повел. В окне за головой Эвана мелькало мое отражение. Я разглядывал свое лицо и скучал по детству в Бруклине более, чем когда-либо.

– Согласен, конечно.

– Как ты справляешься с одиночеством? – Он качнул стакан. – Может, тебе все-таки стоит жениться на ней.

Я отвернулся.

– Пардон?

– Просто для меня страшнее всего, даже после того, что я пережил за эти годы… – он устремил на меня сокрушенный взгляд, – ощущение нравственного одиночества. Я всю жизнь не могу избавиться от него.

Я допил виски, скрестил ноги. И приготовился задать вопрос, над которым раздумывал – в той или иной степени – последние семь лет. Порой мне на время удавалось предать его забвению, хоть я и сознавал, что этот вопрос – неважно, правильный или нет, осмысленный или нет, – определяет мое бытие. И сейчас, собираясь его высказать, я обнаружил, что у меня язык не поворачивается произнести эту фразу.

– Если бы этого не случилось, – медленно, с трудом подбирая слова, проговорил я, – как думаешь, чем бы все кончилось, если бы жизнь… шла своим чередом.

– Своим чередом? – Эван сочувственно улыбнулся, отпил виски. – Неужели ты – именно ты – действительно веришь, что можно жить без божественного вмешательства?

– Нет, – ответил я, – но я верю, что можно жить без того, что ты натворил.

Я задумался о том, что давно потерял. О той витой лестнице, о том, как выглядит гроб, когда его опускают в землю, о гранате, что истекал кровью в моей руке. Я подумал, что сейчас, когда я один и способен отказаться от своего права по рождению, я ощущаю себя больше евреем, чем некогда в Бруклине и Зайон-Хиллсе. Я думал о том, что для выживания необходимо найти то, что целиком завладеет умом, и все прочее станет неважным. Я думал о том, что скорбь в итоге, пожалуй, и возвышает душу, если убедить себя: коль скоро ты не подвержен страстям, то не стоишь и пережитого. Я думал о том, что никому полностью не удается оправиться от того, что некогда его ранило. Я думал о том, что памяти человеческой свойственно придавать событиям больший смысл, чем они имели в действительности. Я думал о том, что некоторые находят Бога, стремясь Его потерять, тогда как другие теряют Бога, пытаясь Его найти.

– Ари, – тонким голосом произнес Эван, – ты скучаешь по этому? – Он достал сигарету, но не зажег. Мне впервые за много лет захотелось напиться, но я не притронулся к виски, оставшемуся в стакане. Во мне давно что-то умерло, но лишь сейчас я остро это ощутил.

– Я не хочу об этом говорить, – сказал я.

– По этой ясности, по осознанию, что смотришь на самую прекрасную вещь, какую нам или кому бы то ни было суждено увидеть, по этому ощущению… божественного опьянения? – Он вынул изо рта незажженную сигарету, сунул в карман. – Вот что это было, Иден. Божественное опьянение.

– Знаешь, что сказал мне Оливер, когда я нашел его в лесу? – чужим голосом спросил я. – Он сказал, что нам нельзя было это видеть. Думаю, он был прав. Потому-то все и случилось.

Мне вдруг стало жарко, хотя сгущались сумерки.

– Ты никогда не думал о том, чтобы вновь оказаться там? – помолчав, спросил Эван.

– Думал, – ответил я. – Почти каждый день.

– Я возвращаюсь. – Он допил виски и встал. – Навсегда.

Благодарности

Йейтс стремился к тому, чтобы литература опиралась на три понятия, которые, по мнению Канта, стоят того, чтобы жить: бессмертие, свободу и Бога. Добавлю к этому списку семью, друзей, учителей – всех, без кого не было бы этой книги.

Сьюзен Чхве поддержала мою рукопись, когда та была еще в зародыше, и тем самым дала мне силы продолжать. Я благодарен ей за наставничество и вдохновение.

Джон Кроули делился со мной мудростью, принимая мистицизм и юмор романа. Я ценю его великодушие и веру в мои способности.

Эмили Форленд, мой агент, верила в меня с той самой минуты, как поняла, что моя рукопись ей явно по вкусу. Она помогла осуществить мою давнюю мечту, на каждом этапе работы над романом направляла, успокаивала, подбадривала меня и вносила ясность. Спасибо всем сотрудникам литературного агентства Brandt & Hochman.

Сара Бирмингем, несравненный редактор, безмерно усовершенствовала эту книгу. Я счастлив, что мне довелось работать и дружить с человеком, обладающим таким значительным опытом и проницательностью. Я благодарен всей команде издательств Ecco и HarperCollins.

Я неизменно благодарен моим преподавателям – и в школе, и в колледже, и в иешиве, и в аспирантуре, а теперь вот и в школе права. Мне выпала честь учиться у корифеев – талантливых и отзывчивых мыслителей, чьи уроки усовершенствовали и обогатили все сферы моей жизни.

Мне повезло: у меня исключительные друзья, и я всю жизнь им благодарен. Спасибо за поддержку, бесконечный смех и безгранично занимательный материал. (Шучу. Честное слово, эта книга не о вас.)

Родители моего отца, Джозеф и Сельма Хоупен, с ранних лет поощряли мои литературные интересы. Я очень по ним скучаю. Родители