женщины, или сердце, или что-нибудь в таком роде, но наковальня». – «Ну а как вы думаете, что это означает, Мици?» – «Ничего не думаю, не знаю». – «Это мой герб». – «Наковальня?» – «Да. На нее кто-нибудь должен лечь», – говорит он, осклабясь. «Ну и свинья же вы. В таком случае уж лучше дали бы изобразить на этом месте кровать». – «Нет, наковальня лучше. Наковальня гораздо лучше». – «Разве вы кузнец?» – «Отчасти и кузнец. Наш брат – на все руки. Но это вы не совсем поняли, как оно обстоит с наковальней-то. Это значит, что ко мне никто не подступайся, фрейлейн, а то загорюсь. Но только, пожалуйста, не думайте, что я сейчас возьму да и укушу. Вас-то я уж и подавно не трону. Мы тут так славно гуляем, и мне только хочется немножечко посидеть в шалашике». – «Вы, должно быть, все такие ребята, у Пумса-то?» – «Как сказать, Мици, пальца нам в рот не клади». – «А что вы такое там делаете?» Эх, как бы заманить ее в шалаш? Кругом – ни души. «Ах, Мици, это ты спроси своего Франца, он все это знает не хуже меня». – «Да, но он ничего не говорит». – «Правильно. Умница он. Лучше ничего не рассказывать». – «Ну а мне?» – «Что же такое тебе хочется знать?» – «Да что вы делаете». – «А поцелуй мне за это будет?» – «Так и быть, если ты мне скажешь».

И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня. И как сжимает он ими. Всему свое время, чтоб посадить и истребить, найти и потерять. Мици задыхается. Тот не отпускает. Ух как жарко. Пусти же. Если он еще несколько раз так сожмет, я погибла. Но ведь он сперва должен сказать, что такое делается с Францем, чего добивается Франц, и все, что уже было, и что еще предполагается. «Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд». – «То-то же». Он отпускает ее, стоит, падает на колени к ее ногам, целует туфельки, с ума он сошел, что ли, целует чулки, выше, платье, руки, всему свое время, выше, шею. Мици смеется, отбивается: «Отстань, уйди, сумасшедший». Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Он тяжело дышит, запыхался, хочет прижаться к ее груди, что-то лепечет, не понять что, потом сам отпускает ее шею. Это же настоящий бык. Рука его обвивает ее талию. Они идут дальше, деревья что-то напевают. «Гляди, Мици, какой хорошенький шалаш, как раз для нас. Погляди-ка. Да тут уж кто-то хозяйничал, что-то готовил себе. Это мы сейчас уберем. А то только брюки вымажешь». Присесть? Может быть, он тогда скорее разговорится? «Ну хорошо. Только если бы постлать что-нибудь, было бы еще лучше». – «Постой, я сейчас скину плащ». – «Вот это мило с твоей стороны».

И вот они лежат на откосе над заросшей травой ложбинкой, Мици отшвыривает ногой жестянку из-под консервов, переворачивается на живот, спокойно кладет руку Рейнхольду на грудь. Приехали, стало быть. Она улыбается ему. А когда он расстегивает жилетку и из-под нее показывается наковальня, Мици уже не отворачивается: «Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд». Он прижимает ее к своей груди, приехали, стало быть, ну и отлично, вон она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная бабенка, что надо, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет, раньше ее все равно обратно не получит. И Рейнхольд сползает немного ниже по откосу, а затем притягивает Мици на себя, обхватывает ее руками и целует в губы. Он впивается в нее, и нет в нем ни мысли, а только вожделение, страсть, похоть, и тут уж наперед известен каждый жест, и пусть уж лучше никто не пытается чему-нибудь тут помешать. Тогда все рушится и разлетается в щепы, и остановить это бессильны даже ураган или горный обвал, это словно снаряд из пушки, словно пущенная мина. Все, что встретится на пути, пробивается, сдвигается в сторону, и дальше, все дальше и дальше.

«Ах, не так крепко, Рейнхольд». Я уже слабею; если я не соберу все свои силы, я погибла. «Мици!» Он подмигивает ей снизу вверх, не отпускает ее: «Ну что, Мици?» – «Ну что, Рейнхольд?» – «Что ты на меня так смотришь?» – «Послушай, это нехорошо с твоей стороны, что ты со мной делаешь. Сколько времени ты уже знаком с Францем?» – «С твоим Францем?» – «Да». – «Твоим Францем, да разве он еще твой?» – «А то чей же?» – «Ну а я кто же?» – «Как так?» Она хочет спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподымает ей голову: «Скажи, кто же я-то такой?» Она прижимается к нему, старается заткнуть ему рот, Рейнхольд снова разгорается, ах, к нему она ведь тоже не совсем равнодушна, ах, как он потягивается, как он весь пылает. И нет таких потоков воды, нет у пожарных мощных шлангов, которыми можно было бы это залить, жар выбивается из самой середины, растет изнутри. «Ну все. А теперь пусти». – «Чего же ты хочешь, детка?» – «Ничего. Быть с тобою». – «Вот видишь. Я тоже твой, не так ли? А что, ты с Францем поругалась?» – «Нет». – «Да уж признайся, что поругалась». – «Говорят тебе, нет. Лучше расскажи мне что-нибудь про него. Ты ведь его давно уже знаешь». – «Ничего я не могу тебе о нем рассказать». – «Ну да!» – «Ничего не расскажу, Мици».

Он грубо хватает ее, валит наземь, она борется с ним. «Не хочу, не хочу». – «Ну, не упрямься, детка». – «Я хочу встать, здесь еще выпачкаешься». – «А если я тебе что-нибудь расскажу?» – «Тогда – другое дело!» – «Что мне за это будет, Мици?» – «Что хочешь». – «Все?» – «М-м-м – посмотрим». – «Все?» Их лица – вплотную друг к другу, пылают: она ничего не отвечает, сама не знаю, что сделаю, в его голове что-то мелькает, обрывки мыслей, нет, беспамятство.

Он подымается, надо вымыть лицо, фу, что это за лес, в самом деле, только весь выпачкаешься. «Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Это, понимаешь, номер. Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он торговал газетами и был дружен с одним, как его? – да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал». – «Значит, это правда?» – «Еще бы не правда! Только он дурак, этот Биберкопф, ужаснейший дурак. Хвастаться ему тут нечем, все шло от меня. А ты думала, что это он мне сплавлял своих женщин? Ах, боже мой, его женщины! Нет, знаешь, послушать бы