его, так мы бы давно уже пошли в Армию спасения, чтоб я там исправился». – «А ты не желаешь исправиться, Рейнхольд?» – «Нет, как видишь. Со мной ничего не поделаешь. Какой есть, такой есть. Уж это вернее верного, все равно что аминь в церкви, и тут ни черта не изменишь. А вот в нем, Мици, ты кое-что можешь изменить. Подумать только, что он – твой кот, ведь ты же лакомый кусочек, детка. Так как же это ты откопала себе такого дядю, однорукого, ты, такая красивая женщина, ведь ты можешь иметь хоть целую сотню». – «Полно чепуху молоть». – «Ну конечно, любовь слепа на оба глаза, но все-таки я тебе скажу… Знаешь, чего он у нас теперь хочет, твой кот-то? Он теперь хочет разыгрывать важного барина. Именно у нас! Сперва он хотел посадить меня на скамью кающихся, в Армии спасения, но это ему не удалось. А теперь». – «Нет, не надо его ругать. Не желаю слушать». – «Ну да, ну да, знаю, это твой милый Франц, твой Францекен, все еще? А?» – «Ведь он же тебе ничего не сделал, Рейнхольд».

Всему свое время, всему, всему. Ужасный человек этот Рейнхольд, пусть он меня отпустит, ничего я больше не хочу от него узнать, ничего ему не надо мне рассказывать. «Это верно, он нам ничего не сделал, да оно и не так просто, Мици. А только уж и тип тебе попался, Мици. Он тебе, например, рассказывал про свою руку? Что? Ведь ты его невеста, или была ею, по крайней мере! Ну, иди сюда, Мицекен, ты моя милая, ты мое маленькое сокровище, не ломайся, пожалуйста». Что мне делать, не хочу я его. Свое время, чтоб посадить и чтоб истребить, зашить и разорвать, плакать и плясать, горевать и смеяться. «Ну иди же, Мици, на что он тебе сдался, этот олух? Ах ты моя красотка. Да не кобенься. Хоть он и твой, все-таки ты же не графиня какая-нибудь. Радуйся, что ты от него отделалась». Радуйся, чего ж тут радоваться? «А он пусть себе скулит, его Мици тю-тю, была да сплыла». – «Да будет тебе, и не тискай ты меня так, я ведь не железная». – «Вижу, что не железная, а вся мягонькая, Мицекен, дай мне сюда свою мордашку». – «Да что это такое, в самом деле? Говорят тебе, не лапай. Что ты себе воображаешь? С каких это пор я твоя Мици?»

И – вон из шалаша. Шляпа осталась там. Еще изобьет, пожалуй, надо бежать. И вот уже – он не успел еще подняться – она кричит, кричит: Франц, Франц! – и бежит со всех ног. Тогда он вскакивает, выбегает и в два прыжка догоняет ее, он в рубашке. Оба падают около дерева, лежат. Она бьется, а он наваливается на нее, зажимает ей рот: «Ах, ты кричать? У, стерва, кричать? Зачем кричишь, разве я тебе что-нибудь сделал? Замолчи, слышишь? Он-то тебе намедни кости не все переломал, а у меня будет другой разговор». Он отнимает руку от ее рта. «Не буду кричать». – «Ага, то-то же. А теперь изволь встать, вернуться и забрать свою шляпу. Я женщин не насилую. За всю свою жизнь ни разу этого не делал. Но только не вводи меня в раж. Вот сюда, сюда».

Он идет следом за нею.

«И нечего тебе задаваться со своим Францем, слышишь, хоть ты и его маруха». – «Ну, теперь я ухожу». – «Что значит „ухожу“? Ополоумела, что ли, не видишь, с кем говоришь? Так ты можешь говорить со своим олухом, понимаешь?» – «Я… я не знаю, что же мне делать?» – «Войти в шалаш и быть паинькой».

Когда хотят зарезать теленочка, ему накидывают на шею петлю и ведут его на бойню, там его берут, кладут на скамью и прикручивают к ней веревкой.

Они подходят к шалашу. Рейнхольд приказывает: «Ложись!» – «Я?» – «Посмей только пикнуть! Детка, я тебя очень люблю, иначе я бы не приехал сюда, но я тебе говорю: хоть ты и его маруха, все-таки ты еще не графиня. Советую тебе со мной не бузить. Знаешь, от такой бузы еще никому не поздоровилось. Будь то мужчина, или женщина, или ребенок, тут я никаких шуток не выношу. Можешь при случае справиться у своего кота. Он тебе кое-что расскажет, если только не постесняется. Да и от меня ты это можешь услышать. Тебе-то я могу рассказать, чтобы ты знала, что он за человек. И что тебя ждет, если ты задумаешь что-нибудь против меня. Ему тоже однажды захотелось сделать так, как он задумал в своей дурацкой башке. Может быть, он даже хотел выдать нас. Ему пришлось, понимаешь, стремить в одном месте, где мы работали. А он говорит, что не будет, потому как он порядочный человек и на такие штуки не согласен. Я ему говорю, нет, поедешь. Ему приходится сесть в автомобиль, но я еще не знаю, что мне с ним делать, у него всегда была такая паршивая манера хвастаться, ну, погоди, за нами гонится другая машина, эй, думаю, берегись, парень, со своим хвастовством и разыгрыванием порядочного человека. И – турк его из автомобиля! Теперь ты знаешь, где его рука».

Руки как лед, ноги как лед, вот, значит, кто. «А теперь ложись и будь ласкова, как полагается». Да ведь это же – убийца! «Подлец, негодяй, подлец!» – «Ага! Видишь? Ну, кричи, кричи!» Он сияет: «А подчиниться тебе все-таки придется». Она ревет, плачет: «Подлец ты, ты хотел его убить, ты его искалечил, а теперь и меня хочешь взять, поганый?» – «Да, хочу». – «Негодяй, мерзавец, я тебе в рожу плюну». Он зажимает ей рот. «Ну-ка, попробуй теперь». Она вся посинела, рвется из его рук. «Помогите, убивают, Франц, Францекен, помоги!»

Всему свое время, всему! Время – погубить и исцелить, сломать и построить, разорвать и зашить, всему свое время. Она бросается к выходу, хочет спастись. Они борются в шалаше. Франц, помоги.

Погоди, с тобой-то мы еще справимся, а твоему Францу устроим такой сюрприз, что ему на целую неделю хватит. «Я хочу прочь отсюда». – «Хоти, хоти! Мало ли кто чего хочет!»

Он упирается коленом ей в спину, его руки сжимают ей горло, большие пальцы упираются в затылок, и вот ее тело сводит, судорога сводит ее тело. Время родиться и умереть[648], родиться и умереть, каждому свое.

Убийца, говоришь, а сама заманила меня сюда и думаешь водить за нос? Брось эти штучки, плохо ты, значит, знаешь Рейнхольда.

Насилие, насилие, это жнец, которому высшая власть дана. Пусти меня,