Петрович угодил. Мудрый всё-таки он у нас мужик. И ты знаешь, Константин вроде сидит на одном месте, ничего особенного не делает, а как выдаст! Это надо же! Скелет в шкафу! Красиво!

– Не видать бы их вовек, Михалыч!

– Не скажи. Я, вообще-то, их боюсь, но таких, про которых он сказал… Это другое дело.

– Бред сплошной.

– Ты мне ответь, Константин. Сколько их там было-то? Врачей… Что собрались…

Вихрасов не понимал, даже чашку свою отставил.

– Весёлая компания-то у Туманского? Шабаш тот?

– С ним самим?

– Ну да.

– Любовников двое – девка и бородач…

– Нет! – перебил нетерпеливо криминалист. – Бородач не любовник, он сам по себе. Любовник с фамилией особенной. Художник ещё такой был.

– Поленов.

– Вот-вот, «Дворики московские».

– Что?

– Ты не сбивай. Как глухой. Я про картину его.

– Еврей кудрявый и два задержанных.

– Получается пятеро? Что-то неправильно. Потерял кого-то.

– Разве? Двое сидят.

– С ними всё ясно. От них ждать нечего.

– Остаётся на воле четверо.

– Как же мы считали?

– Бородатого забыли.

– Вот. Бородатый. – Шаламов покачал головой. – Налей-ка мне ещё, Константин. Правильно говорят, под утро самый сон. Голова совсем не варит. Бородатый, серенький такой. Незаметный, как мышка. Вот он и ускользнул мимо нашего сознания.

– А может, он не мышка, и крыса та самая? Ты зачем их всех в кучу собрал, Михалыч? Чтобы легче?

– Всех бы их посадить на время. Легче было бы. Чую я.

– Да ты что, Михалыч! Всерьёз? Кто же санкцию даст! Игорушкин не поймёт.

– Нет. Я так. Шучу от дури. – Он сделал два больших глотка, и бокал снова опустел. – Напоил чаем. И всё же легче было бы. Думаю, враз прекратились бы эти эксцессы, как сегодня. Не прибил бы этот Некто врачиху.

– Думаешь, ещё?… Кого?

– Не думаю, но допускаю, – Шаламов посмотрел с сожалением на свой пустой бокал, поцокал языком, решил, что больше не осилит, и загрустил. – Не знаем мы с тобой, Константин, что этот урод Некто ищет. Представь себе, если и он, как мы, ничего здесь не нашёл… Куда он направится?

– К остальным, выходит.

– Вот. А их у нас?…

– Четверо ещё.

– Почему четверо?

– Ну как же?

– Пятеро!

– Пятеро?

– Ты Мартынова забыл?

– Но он же сидит?

– А квартира?

– Слишком всё мудрёно, Михалыч.

– Ты звони. Поднимай своих. Каждую хату надо под колпак взять. И этих, ваших топтунчиков, к каждому приставить. Не помешает. А то выпадет очередной. Из шкапчика-то.

Из дневника Ковшова Д.П

Мне почему-то вспомнился Акутагава, слывший великим знатоком психологии, а покончивший жизнь самоубийством в тридцать пять лет. Неувязка, вроде парадокс. Но, с другой стороны, если подумать про почитаемую им философию: вся вселенная – вечный сосуд беспредельного, в котором всё едино – цветы и горы, снег и огонь, живое и неживое, и, конечно, мы… Японец. Это у них, самураев:

Старый пруд!

Прыгнула лягушка.

Всплеск воды[60].

Не пытайтесь сразу понять, я тоже голову чуть не сломал. Такое только слушать можно под тёплое саке и у ласкового пламени костра. У них остров. Туман постоянно. Вокруг сырость и слякоть. Хочешь, не хочешь, они сидят у огня и сочиняют великую хокку[61]. А что? Очень даже ничего…

О том японце ещё говорили, будто провозгласил он: подлинные движения души раскрываются только через исключительное и неожиданное.

У нас немногое его переведено. Мне попадалась как-то книжка в дешёвом переплёте, вся истерзанная до дыр. С новеллами. Вот от одной из них я, по правде сказать, и очумел.

Там всё разворачивается вокруг убийства. Казалось бы, события вполне тривиальны, но, когда одни рассказывают сами, других допрашивают в суде, третьи каются на исповеди, а вместо четвёртого персонажа свидетельствует сам дух убитого, картина преступления, что называется, кругом идёт, мельтешит, не знаешь, кому верить. Здравый смысл подсказывает – занимай позицию духа; нечистая сила и тени не имеет, и лжи не подвластна. Но тогда совсем всё переворачивается с ног на голову… Кто убийца – не понять. А где истина?

Я к чему всё это.

Должен сказать, что случившееся на днях перевернуло всё моё сознание, представление о некоторых событиях, об отдельных людях вокруг меня, ну и, конечно, все мои планы. Вполне возможно, что в ближайшем будущем это отразится и на моей служебной карьере, а значит, и на моей судьбе. Не иначе как непредвиденными и чрезвычайными обстоятельствами это не назвать. Во всяком случае, со мной подобных эксцессов до настоящих дней не случалось.

Собственно, сейчас я ещё сам не в себе, пишу эти строки, не справившись с волнением, поэтому изъясняюсь недостаточно последовательно и понятно. А ведь, если подумать серьёзно, происшедшее я мог бы предвидеть и, наверное, должен был. Да, несомненно, должен был, но меня смутил и расслабил Зубров. Он, прощаясь, разнюнился совсем, что на него было не похоже, расплакался, зацепил своей историей мне душу, и я, как говорил мой лучший друг Аркадий, утратил бдительность. И вот пожинаю плоды…

А разве не лукавит человек, совершивший преступление, пусть он и раскаивается с виду и признаёт безоговорочно всё от и до? Ведь твердит, что открывает правду, но бессознательно он искажает истину, инстинктивно спасая, защищая себя, как каждый природный организм, умаляет свою роль в преступлении, обеляет, сводит на второй или третий план собственное участие, изображая события с выгодной ему стороны или рисуя их стихийными, случайными. И он в этой искусственно скомбинированной ситуации обязательно второстепенный персонаж, а то и зритель. И так каждый тянет покрывало улик, доказательств на себя. От этого истина приобретает двоякий смысл, даже становится тройственной, а в зависимости от действующих лиц – и многосторонней. А это, извините меня, полнейший абсурд!

Но каково настоящему преступнику?

Если ещё при этом грядёт тяжкая кара, словно дамоклов меч, – смертная казнь!

Задумаешься говорить правду или нет, хотя ты до этого и был со всех сторон кристально хрустальным.

Так и получается зеркало с искажённым отражением, в котором каждый персонаж вольно или невольно запечатлевает свой обман. Они, заплутавшись в паутине собственных ложных представлений об истине, сооружают загадочную голограмму преступления, которую гению разгадать тяжело, а каково тогда затюканному ежедневными происшествиями следователю или задыхающемуся от жалоб прокурору?… И у тех начинаются бессонные ночи и постоянные душевные терзания – его ли я арестовал? Его ли сделал для всех убийцей? А вдруг? А если ошибка? Тогда другой, настоящий, на свободе?…

Но меня занесло, и я отвлёкся. Похоже, спешу оправдаться до коллегии; будет лучше, если всё-таки по порядку, как говорит обычно наш судья