Я нисколько не жалела об этом. Такой водитель был просто наказанием.

Недобежкин вскинул на плечи мой вещевой мешок и отправился провожать нас.

Военный комендант посадил нас в классный вагон, набитый до отказа, в толчее и шуме мы не сумели проститься с Лёньчиком. А вскоре и вовсе о нем забыли.

Штаб армии располагался в районном центре, каким-то чудом сохранившем в недавних жестоких боях небольшие аккуратные свои домишки и двухэтажное белое здание райисполкома, в котором теперь стрекотали пишущие машинки политотдела.

Уезжать нам отсюда не хотелось, но задание было выполнено, и мы обязаны были вернуться в штаб фронта.

Голосовать по дорогам — это было невесело!

Я отправилась в штаб, чтобы отметить документы. Выходя, я увидела у соседнего двора «эмку».

— Товарищ лейтенант, — позвал знакомый голос, — не уходите, товарищ лейтенант!

Я обомлела. Это был Лёньчик,

Новенькая шинель ладно сидела на нем, видимо, пригнанная где-то в полковой мастерской, вместо подшитых валенок на нем были добротные кирзовые сапоги.

Его мелкие черты как-то резче обозначились, и даже голос окреп.

—      Это что же? Наша? — спросила я, глазам не веря: «эмка» имела прежний франтоватый вид, но покрашена была вызывающе: в какой-то бирюзовый цвет.

—      Она, — гордо произнес Лёньчик, — под цвет морской волны на рассвете. Это начгар меня научил.

Лёньчика по-прежнему разыгрывал всякий кому не лень.

Он рассказал нам свои приключения: после долгих мытарств он с машиной «приуютился» в сапёрной части: «Они мне ремонт справили и мечтали: буду их до конца войны возить. А я сбежал».

На следующее утро мы выехали домой, в штаб фронта. Солнце грело вовсю, и было страшно, что дорога «тронется». Но почему-то даже это нас не очень пугало. Вероятно, потому, что мы тоже стали несколько старше и опытнее за эти недели.

Глава пятая

Я сидела на колоде и все это вспоминала, и рядом со мной сидел взъерошенный Лёньчик со своими вечными нелепыми идеями, а позади звучала неуместная «Рио-Рита»: у них была только одна эта пластинка.

Вместе с Лёньчиком отходила целая полоса жизни. Он уедет обратно в Москву на своей полуторке и по пути снова завернет в этот городок. Опять будут крутить ту же пластинку, а мы останемся на том берегу, и наверняка уже без выхода назад.

Эту ночь я спала на сеновале, но мне все равно до самого рассвета казалось, что я еду, и что подо мной трясется настил полуторки, и я во сне отталкиваю ногами канистру, которая норовит сползти на меня.

Когда мы покидали городок, шел дождь, небо заволокли серые мокрые холсты туч. Я полезла в кузов, накрылась плащ-палаткой и уснула с приятным сознанием, что в такую погоду не проснусь от крика наблюдающего за воздухом.

Я проснулась оттого, что мы внезапно остановились. Дождь все еще шел. Посреди дороги стоял Кузьмич в брезентовом плаще с поднятым капюшоном, какие носят агрономы, объезжая поля. Он остановил едущую навстречу телегу. В ней было четверо пожилых мужчин, и один из них, поминутно оборачиваясь и показывая в ту сторону кнутом, что-то быстро испуганно говорил, а двое других прерывали его, не оспаривая, а как бы добавляя.

И во всем этом: в телеге, полной здоровых, сильных, насмерть перепуганных мужиков, в фигуре Кузьмича, стоящего под проливным дождем, и даже в размытой глинистой колее дороги ощущалось что-то грозящее близкой опасностью.

Не хотелось ни о чем спрашивать, но Бельчик, увидев, что я проснулась, сказал:

— В Князеве немцы. Спи дальше.

Почему я должна спать? Я полезла обратно под плащ-палатку, достала из планшетки карту и зажгла фонарик: до Князева было десять с чем-то километров. Оно лежало на нашем пути. Я поискала другую дорогу, но не нашла. Возможно, что новые проселочные дороги не были показаны на карте.

Когда я высунулась, Бельчик и Олег с автоматами на груди и гранатами на поясе стояли у головной машины. Дверца была открыта, Кузьмич держал карту на коленях, а Олег переносил с нее на свою карту красные и синие кружочки.

Потом Олег и Бельчик двинулись вперед и скоро исчезли в завесе ливня.

Водители развернули машины, въехали в небольшую рощу и остановились на поляне.

Был объявлен привал, но так как дождь лил не переставая, никто не вышел из машин. Время тянулось медленно. Я подумала, что так вот и начинается окружение: вдруг оказывается, что впереди перерезали путь немцы, а потом они появляются сзади — и будь здоров! Правда, у нас было столько оружия, что мы могли прорваться запросто.

Дед оставил Кузьмича в своей машине, и оттуда время от времени доносился Дедов хохоток, сдержанный смех Кузьмича и скрипучий голос парикмахера Осипа Львовича. Бельчик сказал, что Осип всю дорогу рассказывал анекдоты и что Дед его для этого и взял. Но почему пристал к нему парикмахер?

—      Чтобы рассказывать анекдоты, — предположил Тима.

—      А что, парикмахеры не люди? Из патриотических побуждений! — сказал Бельчик.

Писатель был, наоборот, необыкновенно молчалив. За всю дорогу я от него не слыхала ни слова. У него было бледное, помятое лицо с добрыми светлыми глазами. Волосы у него тоже были светлые, прямые и падали на лоб и уши густой шапкой, похожей на соломенную крышу.

В полдень Олег и Бельчик вернулись. Автоматы их были перекинуты за плечи, гранаты попрятаны по карманам. Они доложили, что в Князеве немцев нет и не было.

Мы тотчас поехали.

Бельчик подлез под мою плащ-палатку, и я спросила его:

—      Значит, эти, в телеге, были провокаторы?

Он ответил, что сам это предположил, но Дед засмеялся и сказал: «Не обязательно. Просто у страха глаза велики». — «Но ведь они уверяли, что сами еле вырвались!» — настаивал Бельчик. «Вот именно. Со страху чего не покажется!» — всё посмеивался Дед.

—      Однако он все-таки выслал разведку, — сказала я.

—      Он очень осторожен, он всегда осторожен, мне говорил Кузьмич, — заметил Бельчик.

—      А что такое сам Кузьмич?

—      Не разобрался. Тебе виднее: ты же с ним все время в кабине, — сказал Бельчик и сразу заснул, приткнувшись к моему плечу. От него пахло сырой хвоей и водкой: им с Олегом выдали двойную норму. Он дышал легко и ровно. Машину подбрасывало на ухабах, какие-то бочонки катались от борта к борту. Олег и Тима с хохотом