В сводках Информбюро его теперь называли «товарищ П.». Мы звали его просто Петя. Ему недавно исполнилось девятнадцать. Он был маленького роста, что переживал болезненно. Наверное, ему хотелось быть светловолосым гигантом с властным взглядом стальных глаз. А он был щупленький юноша. О «стальном взгляде» не могло быть и речи: глазки у него были узкие, монгольские. Когда он забывал хмурить свои коротенькие брови, лицо его приобретало выражение какой-то мальчишеской беззащитности. Но и когда хмурился — это тоже не помогало.

Отряд Петряя имел строгий производственный профиль: подрывал поезда. Эшелоны с техникой. С провиантом. С солдатами. И еще с разной, иногда неожиданной начинкой.

По магистрали, по путям, быстрыми темпами перешитым по немецким габаритам, беспрерывно двигались железнодорожные составы.

Они везли в оккупированные зоны солдат и орудия, охранные части и оборудование для крематориев, гешефтсфюреров и немецких овчарок, проституток и «тонфильмы» для немецких солдат — всю разнообразную утварь «нового порядка».

Обратно шли поезда с мукой и салом, с битой военной техникой и окровавленной одеждой убитых солдат и офицеров, скаредно собираемой на полях сражений; с музейными сокровищами и ценностями уничтоженных в лагерях, с их золотыми зубами и волосами, тщательно отсортированными и упакованными, как всякий товар, имеющий обращение на рынке.

Поезда обслуживали выписанные из Германии железнодорожники, носившие на рукаве белую повязку с надписью: «Deutsche Staatsbahn» — «Германская государственная железная дорога», и пистолеты на животе.

Они получали солдатский рацион, потому что рисковали, как солдаты. И писали домой письма о том, что неведомо где невидимая смерть подстерегает их.

Подходы к железной дороге охраняли воинские части и полиция. Три раза в сутки сменялись секреты у линии, проводники сдерживали на коротких поводках хорошо обученных овчарок. Вдоль железнодорожного полотна тянулась проволока, связанная с ракетницами, механически выбрасывающими ракеты при малейшем сотрясении, или с сигнальными колокольцами. На подступах к линии выкашивали траву и сравнивали неровности почвы, а подальше на кустах развешивали висячие мины. Перед паровозом прицепляли платформу с песком и выпускали на линию контрольную дрезину.

Но все это не спасало «германскую государственную дорогу» от разрушительного действия непонятного немцам и оттого еще более страшного для yих явления, которое они называли «войною тьмы» и которое считали «дикарским», «азиатским», «чисто русским». И слово «партизанен» звучало для немцев похоронным звоном. Мы хорошо знали об этом из документов и допросов пленных.

Отряд «товарища П.» делал свое дело с основательностью, с какой работает мастеровой человек, уважающий свой труд. И люди в отряде были рабочие, твердые, уверенные в себе. Все они до нашествия служили на железной дороге. Там были машинисты, сцепщики, проводница международных вагонов и путевой обходчик.

Горячность и отвага девятнадцатилетнего командира хорошо сочетались со спокойной смелостью его людей.

Понятно, что мы, «тыловики», были рады, когда товарищ П. появлялся в нашем лесном штабе. С ним врывалось в нашу землянку горячее дыхание непокорившейся «железки». Операции подрывников имели для нас особый интерес и притягательность.

Но вот здесь-то и была закавыка: Петя ничего не умел рассказать толком. Да он и не хотел ничего «про это» рассказывать. «Ну пошли. Ну подорвали. Ну фрицы попрыгали из горящих вагонов. Ну по ним палить и — ходу!»

Всё в таком духе. Товарищ П. не видел сколько-нибудь не то что геройского, но и просто интересного в своей работе. Это была работа. Боевая? Да! Рисковая? Да! Но — работа.

А между тем Петя вовсе не был молчаливым товарищем. Напротив. Когда мы укладывались на свои топчаны, гасили «летучую мышь» и тишина воцарялась в штабной избе, юношеский голос товарища П. журчал и журчал, и следовали истории одна другой необыкновеннее.

Но они оставляли нас равнодушными, и мы без церемоний засыпали. Петя не обижался. Он сам получал удовольствие от своих рассказов, он упивался ими. Ему казалось, что они оправдывают его «обыкновенную», «прозаическую» возню со взрывчаткой, «упрощенными взрывателями» и всей этой «низменной техникой».

Его истории были выдуманы от начала до конца. Они не отличались даже каким-либо правдоподобием. И Петя об этом нисколько не заботился.

Невозможно, ну просто немыслимо было поверить, что Петя, переодетый эсэсовцем, проник на бал в городской управе, блистал там остроумием — это при знании лишь двух немецких фраз: «Хенде хох!» и «Ком нах!» — и танцевал с женой гауляйтера. Что тот же Петя, будучи разоблачённым, вырвался из рук целого штандарта и был спасён влюбившейся в него юной племянницей бургомистра.

Но мы не осуждали Петю за беспардонное враньё, даже нисколько.

Кузьмич пытался втолковать Пете, что в его подрывной деятельности и кроется настоящий героизм, а эти его выдумки просто недостойное занятие для боевого командира. Вовсе не надо ему украшать себя выдуманными подвигами.

Товарищ П. кивал головой, соглашаясь, но лицо у него становилось скучное-скучное. И если случалось кому-то сказать хорошие слова об отряде подрывников, вид у Пети делался даже вроде бы виноватый: мол, стоит ли об этом говорить?

А ночью он опять рассказывал, как был приговорён фашистами к повешению. Он сорвался с веревки и прыгнул прямо на крышу ближайшего дома, дом оказался старой кузницей, крыша провалилась, пламя горна объяло весь дом, а Петя, пользуясь всеобщим замешательством, скрылся.

Повторялся иногда и другой вариант: это была не кузница, а пекарня. Петя объявил пекарям, кто он, и они спасли его, вынеся в дёжке для теста.

Был один человек, только один, который верил Петиным рассказам. Пожилой партизан привел с собой в отряд дочку Маню четырнадцати лет. Товарищ П. не замечал ее. Маня была совершенно «штатская» девчонка. Она не носила трофейного автомата, как другие партизанки, не пришивала к шапке красную ленточку, да и шапки у нее не было: Маня повязывалась стареньким платком. Если случалось Пете развернуться со своими историями где-нибудь на завалинке или сеновале, можно было поручиться, что поблизости тотчас возникнет нескладная фигурка в больших сапогах, и из-под низко повязанного платка сверкнут немыслимо напряженные, немыслимо восхищенные черные глаза.

Как-то кто-то сказал Мане:

—      Ты что уши развесила? Выдумывает он всё...

—      Завидуете? — презрительно проронила Маня и прошла мимо обидчика, гордо вскинув голову в старушечьем платке.

В отряд Петряя и отправился наш Олег, совершенно счастливый тем, что уходит из-под руки Деда и вырывается «на оперативный простор».

И Петряй был доволен. При всех своих выходках он был парень скромный. Блестящий Олег в качестве помощника — это ему понравилось.

Была еще причина, по которой Олег с легким сердцем уходил от нас: нелады с Прохором Безухим. Тима назвал его Пьер Безухов — наверно, по принципу противоположности. Прохор был желчный, сердитый мужик, высокий и костистый, с плохо зашитой раной вместо левого уха. Он мог запросто обидеть кого угодно, но многое в нем