Глава первая

По утрам мычали коровы. Девушки звенели подойниками под окнами нашей избы. Слышно было, как они перешучивались с часовым. Старик фельдшер сиплым голосом что-то выговаривал девушкам. Злая осенняя муха колотилась о стекло, тоже словно ругаясь.

Пенистое парное молоко, неторопливая поступь доярок, повязанных платками так, что видны одни глаза — «от загара», выговор фельдшера за «антисанитарию»... Где я?

Правда, доярки перепоясаны мужскими ремнями, на которых висят трофейные пистолеты, а у коровника — это называлось «на бурёнкином посту» — стоит по форме часовой. Все-таки в моей голове как-то не укладывалось: партизанский штаб — и коровы, да еще с тёлками! База боеприпасов за околицей в землянке, отрытой по армейскому образцу, и дряхлый фельдшер, упорно называвший раненых «больными»...

В горнице Деда висели карты, на полках стояли толстые книги: несколько томов Кохенгаузена — «Искусство вождения войск», «Тактика боя в лесистой местности», немецкие словари.

Но сюда же, случалось, забредала курица, и Дед мог прервать чей-нибудь рапорт сердитым: «Кш-ш!»

Дед жил в своей «ставке», в лесном лагере, по-домашнему, по раз навсегда заведенному порядку. Пили чай из пузатого, позеленевшего от старости самовара, который таскали с собой, когда передислоцировались. Пекли пироги. К деду приходили по самым разнообразным поводам «жители» — так называли оставшихся в деревнях. Однажды, когда я докладывала Деду данные разведки, вошел Костя и сказал, что рыбак принес трех щук.

—      Вот таких. — Костя ребром ладони ударил себя около локтя.

—      Ну да! — не поверил Дед и встал навстречу пожилому рыбаку, тащившему щук на кукане. Забыв обо мне, Дед стал выяснять в деталях, как были пойманы щуки. После чего началось традиционное чаепитие.

—      Костя! — крикнул Дед.

Появился Костя.

—      Объявлено нашим зловредам: если будут глушить рыбу гранатами, посажу под арест в баню?

—      Объявлено, товарищ Дед!

—      А где сегодня в ночь гранаты рвались?

—      Глушили.

—      Выяснить кто, и на пять суток — в баню!

Здесь был партизанский край. Когда мы ехали его просёлочными дорогами вслед за Дедом, на полях колхозники копали картошку, а у кромки поля стояли в пирамидах их винтовки. Завидев Деда, все бросали работу и сбегались к дороге. Женщины подымали детей и говорили им: «Глянь, вон Дед, он не пустит к нам Гитлера!»

Дед останавливался, спешивался и не торопясь, со вкусом говорил с людьми. Сначала о положении на фронтах, потом — «что в Москве». Потом шли хозяйственные разговоры. О горючем, которое Дед отбил у немцев и дал колхозу, и они рассчитывали пустить стоявший на приколе трактор. О тельной корове: Дед жалел таскать ее по лесам и потому хотел обменять в колхозе на другую, нетельную. О кузнеце: Дед просил прислать ему в лесной штаб кузнеца, потому что какого-то великого специалиста по этому делу у него недавно убили. А у Деда, как он сказал, некому коня подковать — «молодежь даже не знает, с чем это кушают».

Потом все долго и обстоятельно прощались. И, отъезжая, мы видели, как машут нам старики, и женщины, и подростки, как стоят они у дороги, тесно сбившись. А вокруг лежат просторы полей.

Дед был здесь на месте. Всему голова. И это высоко ценили в Центре.

Конечно, главным для Центра были сообщения о количестве подорванных поездов с живой силой и техникой немцев, о сожженных нефтебазах и подавленных огневых точках, о добыче ценных «языков» и документации, о разгроме полицейских гарнизонов, об освобождении советских людей, угоняемых в Германию.

Но если эти действия по отдельности совершались небольшой группой людей, маленьким отрядом под командованием, скажем, «товарища П.» или кого-либо другого, эти сообщения, докладываемые разновременно, не имели веса. Они выглядели отдельными удачными выступлениями, но не той планомерной, опасной для противника деятельностью, к которой соединения, действующие в тылу врага, были призваны известной речью Сталина.

В Центре хотели, чтобы был «партизанский край» и «тысячная партизанская армия». Именно это «звучало», когда докладывали «на самом верху». На огромных пространствах лесного массива, со всех сторон обложенные отборными эсэсовскими ударно-карательными частями, люди жили по законам советской жизни: с колхозами, сельсоветами, с коммунистами.

И руководил огромной партизанской армией прославленный Дед. Его радиограммы докладывались вне всякой очереди, даже в ходе заседания Государственного Комитета Обороны или Совета Народных Комиссаров. Сообщения связывались в представлении заседавших с фигурой Деда, лично им известного, с именем, уже принадлежащим истории, как принадлежали истории имена многих сидящих здесь.

Но в лесах всё выглядело по-другому. Само понятие «партизанская армия» заключало в себе противоречие. Лесной штаб, если он был не фикцией, мог тормозить активную борьбу отрядов. Если же он был только вывеской, только условным знаком — это не могло устроить Деда.

Казалось, такое положение больше всего угнетало Кузьмича. Оно казалось ему безвыходным до самого того часа, когда Дед начал умно и осторожно проводить «раскрепощение» отрядов. Дед не хотел быть ни уздой, ни вывеской.

Но многочисленные, разрозненные отряды, иногда подолгу не имевшие связи с лесным штабом, были все же отрядами Деда. Они как бы шли под его знамёнами. Их связывала крепость и ясность первоначальной мысли, заложенной в них Дедом, важность и точность задания, ощущение того, что здесь, на Малой земле, существует лесной штаб. И Дед, издалека, но все же здесь, на Малой земле, следящий за тобой, как настоящий любящий и требовательный дед.

«Отпочкование» началось уже при нас. Когда мы прибыли в леса, одна бригада Апанасенко была «в свободном полете». При нас ушел с отрядом Петряй, которого Дед любил и долго не отпускал от себя, а потом говорил: «Надоел он мне, ну его! То горцем вырядится, то цыганом — артист!»

Рассказывали, что в прошлом году партизаны завалили в лесу медведицу, а пестуна приютил Петряй, возился с ним, пока не вырос взрослый медведь. Петряй приладил ему кожаный ошейник и цепь и отправился на ярмарку. Неделю толкался в городе, потешал немецких солдат, разведал дислокацию частей, все, что было надо.

Теперь Петряй со своим отрядом выдвинулся далеко на запад, в Лунинские леса, вплотную подходившие к Солнцегорску.

Всё в мире условно. В партизанской войне был тоже свой тыл и свой передний край. Мы, работники лесного штаба, были тылом. Передовой — партизанские бригады. А самым что ни на есть передним