Бельчик спал крепко и как-то основательно.

Он все делал основательно. Даже когда он говорил мне о своей любви, еще в Воронеже, на Юго-Западном, — это тоже звучало очень основательно.

Во сне его лицо со сросшимися на переносице бровями теряло оттенок суровости, и какая-то детскость проступала в нем. Его фамилия Бельченко совсем не подходила ему, смуглому, как цыган, с черными диковатыми глазами и смоляным чубом. Все говорили, что он красивый, но я не замечала этого.

Мы опять ехали день и ночь. Сейчас уже проселочными дорогами. И всё чаще ветки царапали верх кабины и иногда роняли звонкие капли на канистры в кузове машины.

Я спала в кузове и как-то часа в три ночи проснулась.

Луговая низина была полна туману, мы входили в этот туман, как в воду. И даже когда поднялись на взгорок, не вышли из тумана.

Деревья стояли по колено в белой пелене. Это были сосны, и, вероятно, взгорок был песчаный, но казался болотистым. И сосны дрожали мелкой дрожью, словно осины. Какая-то неверность и трепет были в самом воздухе. Не за что было уцепиться взглядом: все растворялось, уползало, и дорога, казалось, вытекала из-под колес машины.

Впереди не было видно «газика» Деда, но Лёньчик уверенно бросал полуторку с одного взгорка на другой.

В кузове все спали, кроме дежурного — Олега, и я перебралась поближе к нему, к заднему борту. Мы говорили шепотом, хотя и нормальный разговор вряд ли мог разбудить наших. Но не хотелось нарушать тишину, разлитую вокруг вместе с туманом и с какой-то утомлённостью, словно белёсая ночь устала от самой себя.

— Послушайте, что я вам скажу. — Олег придвинулся ко мне, большие светлые глаза его мерцали, и мне показалось, что и они наполнены туманной усталостью. — Я не убежден, что немцы не были в Князеве.

—      Как?.. — Я сама ужаснулась своей мысли.

—      Конечно, мы там были, — усмехнулся Олег. — И сделали всё, что возможно. И все в один голос нас заверили, что немцев не было, но кто они «все»? Там осталась такая непроходимая серость и тупость, такие заскорузлые людишки, что им просто страшно верить! Им спокойнее сказать, что немцев не было. Они были, могли быть. Как они всегда делают? Пришли, старосту назначили, полицаев, и дальше...

—      Где же староста и полицаи?

—      Попрятались.

—      Поэтому им спокойнее сказать, что немцев не было?

—      Вот именно. Зачем им выдавать своих людей? При такой непрочной ситуации.

В рассуждениях Олега была логика. Но это была какая-то туманная логика, которая могла разрушиться при свете дня.

—      И вы доложили Кузьмичу?..

—      Свои соображения? Конечно, нет, потому что Бельчик меня даже не дослушал. Он же прост, как амбарный замок: «Да — да, нет — нет». Не могли же мы вернуться с разным мнением по такому вопросу, как: были в Князеве немцы или нет.

Еще бы! Я молчала, обдумывая услышанное. Мы закурили, но табак оказался сырым, и я бросила сигарету за борт. Мы продолжали перебираться с низины на взгорок, со взгорка в низину. На одном из спусков мы чуть не врезались в «газик». Он стоял на обочине: шофер Деда менял баллон. Дед, писатель и парикмахер сидели на пнях, как мокрые петухи на насестах, и смеялись. Наверное, Осип Львович рассказал анекдот. Сам он никогда даже не улыбался. У него было грустное лицо, приятное и моложавое — Костя сказал, что ему за сорок. Но голос скрипел, как несмазанная телега, и, когда он рассказывал свои анекдоты, они казались от этого еще смешнее.

—      Сколько их у вас? Верно, тысячи? — спросил писатель.

—      Нехорошо иметь завистливый характер, — ответил Осип Львович, — сколько я знаю, так это ровно половина того, что знает мой брат Додик. Та половина, которую мы оба знаем, уже пронумерована.

—      Как это? — с любопытством спросил Дед.

—      Очень просто, для экономии времени. Я скажу, допустим: «Додик, 379!» И он начинает страшно хохотать. А он мне: «Ося! 1402!» — и я умираю со смеху, потому что это всё равно что он мне рассказал про того попа в вагоне...

—      По принципу комиксов, — сказал писатель.

—      Комиков, — поправил Осип Львович.

Они пошли садиться в машину, которая уже стояла в колее. Туман улетучился, и ясно была видна дорога: песчаная, засыпанная хвоей и убегающая прямо в низкорослый ельник, похожий на зеленую отару, пасущуюся на холме.

...Блохи так кусали, что нечего было рассчитывать на сон. Никогда, ни раньше, ни позже, я не встречала таких блох. Бельчик сказал, что они здоровые, как кони, и это облегчает их ловлю. Я объявила, что не собираюсь посвятить этому занятию ночь, и вышла из избы.

Далекая канонада не стихала вторые сутки. Вторые сутки на западе виднелось зарево, не угасающее и не бледнеющее: немцы жгли деревни. Я знала, что теперь все время будет так: канонада и это зарево, и, вероятно, мы привыкнем к этому.

Стояла почти что белая ночь, и, к моей великой радости, я отлично видела.

Несмотря на это, я споткнулась о что-то лежащее на траве у самой дороги. Кто-то ругнулся, сел и замолчал при виде меня. Странно! Это оказался Кузьмич. Он лежал неловко, на самом ходу, подложив под голову полевую сумку. Мне показалось, что он и не хотел заснуть по-настоящему. У ворот и у машин были выставлены часовые, и в избе не спал дежурный. Какая была нужда в том, чтобы начальник штаба бодрствовал?

Он показал на свою плащ-палатку, и я села рядом с ним. Он спросил:

—      Вы представляете себе, где мы находимся?

Конечно, я представляла: у самого входа в горловину. В последнем пункте, где еще стоят наши войска — вернее, небольшой заслон на самой кромке фронта.

Это была партизанская перевалочная база. Полусожжённая деревня, переходившая из рук в руки. Без жителей, без лошадей, даже без собак. Только одичавшие кошки и свирепые блохи.

Дальше надо было двигаться уже верхом или на тачанках, но предпочтительно «ножками». С опытными проводниками: местность не раз минировалась нами и противником. Путь лежал через минные поля, противотанковые рвы и болота. Кузьмич сказал, что не был здесь два месяца, и за это время многое изменилось.

—      Времена стали строже. Немцы поставили себе задачу: искоренить партизан.

—      Но ведь это невозможно.

—      Теоретически. Практически можно себе представить такую тотальную прочёску лесов. Притом, что у наших отрядов недостаточная маневренность.

Кузьмич промолчал, словно соображая, говорить ли, и все же сказал:

—      При нашей гигантомании...

—      Гигантомании? — удивилась я.

—      А как иначе назовешь эту идею: подчинить десятки отрядов одному лесному штабу. Фактически сковать их инициативу.

Сначала я подумала, что это выпад против тактической линии Деда, и удивилась откровенности Кузьмича. Было бы естественно, если бы он говорил так с Дзитиевым, желая найти