голос холоднее речной воды. – Но знаешь, мне было бы тоже интересно узнать, за что любишь меня ты.

Это молчание еще дольше, еще тяжелее, еще… злее. Людвиг глядит на свою ветте снизу вверх, глядит, а сердце, вместо того чтобы в нетерпении колотиться о ребра, трусливо и стремительно ухает в желудок, подняв волны желчи. «За что?» Почему она спрашивает сейчас? Почему в это дикое утро, почему непонятно где – впрочем, понятно, вроде в гостевой спальне Сальери? Почему, почему ей было плевать, пока он мечтал ползать у нее в ногах, обнажая душу; почему она решила дождаться войны, когда весь мир превратится в клетку с пропитанными ядом прутьями? И почему все нежные ответы забылись, а остался всего один?

– Зеркало… – повторяет он, медленно привставая на локте. – Зеркало? Ну так посмотрись.

Она не шевелится, когда он садится, не шевелится, когда ладони касаются ее лица. Она делает лишь то, что он шепнул ей, смотрит – а он смотрит на нее, пытаясь понять самое страшное: он ли? Отчего ему так пусто? Что она сделала с ним вчера, что за пламя вырвалось из его рта, а потом… Он закрывает глаза.

Потом он летал. Жег траву и метавшиеся по ней фигурки, с которыми неизвестно что стало, но они кричали. Возвратился на руины, едва не задохнулся от боли, а в следующий миг уже бежал – бежал что есть сил. Кажется, Сальери втащил его в дом на себе; кажется, отмывал его руки, задавая бесконечные отчаянные вопросы на итальянском, из которых запомнился один: «Вы убили кого-то? Убили?», – а он только улыбался, не открывая глаз, и напевал:

«Встанем с колен, дело пойдет, к черту отправим тот проклятый род».

В полубреду он не помнил, что с этой песней французы убивали королевскую семью. В полубреду ему было все равно. Ему все равно и сейчас, на все – от этой песни до вопроса, почему испуганные оккупанты и не менее испуганные венцы не ломятся в дом в поисках дракона. Пусть приходят. Пусть найдут.

– Людвиг, – снова зовет Безымянная дрожащим голосом, из черной глубины. – Людвиг, о нет…

Да. У него один ответ для нее, единственный важный, единственный, который может еще что-то исправить. Например, не дать сбыться ужасному сну.

– Дай мне стать чудовищем, – шепчет он. – Дай сделать это снова.

И, подавшись вперед, впивается губами в ее губы.

Он представлял это много раз, представлял как угодно, но не так – не со вскриком, который он заглушит, не со вкусом пепла, который ощутит в первый же миг. Но какие нежные у нее губы, какое жаркое дыхание, вопреки холодным пальцам, как она застыла, растерялась – и не противится, когда он обхватывает ее одной рукой за плечи, другой за пояс, притягивая вплотную. Она легка и хрупка, она не может и шевельнуться из-за того, как настойчивы эти объятия, как требовательны кусачие, глубокие поцелуи. И она все-таки целует его в ответ, целует не сразу, но спустя несколько мгновений – когда, подняв одну руку, он зарывается пальцами в волосы на ее затылке, когда легко сжимает. И оба клонятся вниз.

– У меня нет одной вещи, за которую я любил бы тебя, – шепчет он в короткую секунду промедления, задыхаясь. – Нет, слышишь, их сотни, но я тебя прошу…

«Дай мне стать чудовищем». Он не повторяет этого, лишь, опустив ее на спину, прижимается губами к шее, грудью к груди.

«Дай сделать это снова». Сжимает запястья, потом пальцы, чувствуя холодное, но крепкое ответное пожатие и жар, которым оно вновь наполняет все тело.

«Только чудовище сможет всех спасти». Прильнув к губам снова, отпускает одну руку, и дрожащие пальцы бегут по корсажу вниз, до мягкой ткани платья на бедрах. Как отчетливо оно шуршит, задираясь. Как нежна кожа, как хочется сжать ее сильнее. Ветте дышит тяжело и быстро, пальцы ее дрожат в пальцах Людвига, в этот миг она как никогда живая, настоящая, смертная… ведь она отдает ему свое таинственное пламя. Отдает, забирая взамен его боль, страх, злость, страсть.

– Умоляю… – От внезапного головокружения он отстраняется, всего на миг, силясь увидеть ее глаза…

Холодные пальцы сжимают горло резко, как невидимое удушье в минуту пробуждения.

– Очнись!

Колдовство рушится. Одним движением Людвиг опрокинут навзничь; больше его не держат, но на шее словно остался ожог. Душит кашель. Комната плывет. Он тянется к коже, щупает ее, ища раны и волдыри, но не находит – а кашель продолжается, отстукивает в ушах, отдается болью в ребрах. Впрочем, больнее всего – не это. Даже сквозь стук слышны беспощадные слова:

– Этого не будет, Людвиг! Не смей даже думать об этом.

Безымянная села, хмуро и холодно вглядывается в него, сжав одной рукой край покрывала. Костяшки пальцев побелели, но это все, что выдает смятение; лицо бледное и полное лишь злости – не смущения, не желания, не тепла. Он молча глядит в ответ, а сердце исподволь наполняется тоже совсем не тем, чем наполнилось бы, случись подобное накануне, – не стыдом, не страхом, не виной. Там лишь гнев. И гнев ревет в отрывистом вопросе:

– О чем ты?

– О вчерашнем, – так же отрывисто бросает она, и он, точно что-то напрочь лишило его рассудка, снова тянется навстречу, шепча:

– А что насчет сегодняшнего?.. – Поцелуи он по-прежнему ощущает всем телом, возбуждение подстегивает ярость. – Тоже нет? Ты не сразу спохватилась.

Он сам не знает, чего хочет, взять ее за руку, провести по скуле или сорваться – и снова поймать, прижать, опрокинуть. Он то полностью собой владеет, то вдруг видит со стороны – и не узнает. Наверное, она тоже. В этот раз, не давшись, она бьет его по щеке, наотмашь, до звона в ушах. Но злость с лица стерлась, там нет и разочарования, только грусть, страх и… снова жалость. Он трет щеку: просто не верит, не в удар, а в то, чем его заслужил. Правда, он ли это? Лицо перед глазами двоится, потом опять плывет.

– Я была неправа, Людвиг, – наконец шепчет она, качая головой. – Я не должна была тебя слушать, но я так боялась, что ты все равно бросишься и погибнешь.

– О чем ты? – выдыхает он, хотя ему все понятно, и от понимания притихает спонтанная буря. Она же спешила увести его домой, вот почему спешила.

– Постарайся забыть это, пожалуйста, забыть навсегда, иначе… – Она запинается, и на губах медленно проступает слабая, пустая улыбка. – Ни ты уже никого не спасешь, ни тебя никто. Рыцарь Людвиг, будь Рыцарем до конца.