В 168 году до нашей эры и грекам Макора довелось выслушать эдикт, который мог вызвать волнения, и посему перед оглашением его в город были введены дополнительные силы людей в военной форме. Затем, когда горожане собрались перед храмом Зевса, портик которого занимала огромная голова Антиоха, все их внимание было привлечено к глашатаю, и он им сообщил:

– По всей империи приказано, что с этого дня почитание Антиоха Эпифана станет для всех единственной официальной религией. – Но поскольку эта тревожная новость была встречена гневными криками – и не только со стороны евреев, – глашатай торопливо добавил: – Но после того, как человек отдаст соответствующую дань почтения Антиоху, он свободен поклоняться своим давним богам как своей второй и личной религии. Финикийцы могут почитать Мелькарта, хананеи – Баала, а преданные императору евреи могут отправляться в свои синагоги почитать… – Глашатай сделал паузу, и евреи подались вперед, дабы услышать, посмеет ли он осквернить их божество, ибо после возвращения из Вавилона они утвердились в убеждении, что божество, которое спасло их, столь могущественно, что его имя никогда не должно ни произноситься, ни быть написанным, ни упоминаться в разговорах. Бог был известен просто под священным тетраграммоном YHWH, непроизносимым и загадочным. И, даруя исключение евреям, глашатай избежал оскорбления еврейской общины. Он не сказал, что у них есть свобода почитать YHWH, а просто добавил: – Наши преданные евреи имеют право свободно почитать своего особого бога. – Но затем он приступил к чтению той части законов, которая конечно же могла вызвать волнения, и с благодарностью увидел, как вооруженные люди заняли свои места, готовые подавить любой бунт. – Жертвоприношения новому богу Антиоху Эпифану должны приноситься четыре раза в год – и у алтаря Зевса здесь, в главном храме, а также в любом другом храме или святилище, существующих в пределах города.

При этих словах он торжественно кивнул в сторону финикийцев и евреев, затем проглотил комок в горле и распрямил плечи, словно готовясь нанести окончательный удар.

– И эта жертва, которую надлежит приносить четыре раза в год, должна представлять собой упитанное животное, живьем доставленное к алтарю, и животное это должно быть свиньей.

В 167 году до нашей эры неизбежные религиозные преследования достигли своего апогея. Указания, поступившие от разгневанного императора, были столь жестоки, что греческие чиновники в Макоре не рискнули сами зачитывать их и поручили оглашение очередного эдикта обыкновенному солдату. Евреям было приказано собраться на городской площади. Стоя на ней в мрачном молчании, они выслушали перечень кар, которые могут обрушиться на них. Хриплым гнусавым голосом солдат выкрикивал:

– Евреи Макора! Стройтесь в одну шеренгу и целуйте бога всей Азии!

И все непокорные двинулись в храм к огромной голове Антиоха, где им приходилось вставать на носки, чтобы приложиться поцелуем к массивной шее под выпирающим адамовым яблоком. Затем в мрачном молчании, воцарившемся в святилище, солдат прохрипел:

– Вы, евреи Макора, не подчиняетесь закону нашего императора и продолжаете делать обрезание своим сыновьям. Вы оскорбляете нашего бога, отказываясь приносить ему в жертву свиней в своей синагоге, и не взываете к нему о милосердии! Слушайте и повинуйтесь! Отныне любой еврей, который откажется признавать Антиоха Эпифана единым богом, что выше всех прочих, включая и вашего бога, известного как Яхве, – евреи содрогнулись, – любой еврей, который будет и дальше следовать законам вашего пророка, именуемого Моисеем, любой еврей, который сделает обрезание своему сыну, любой еврей, который откажется возложить руку на жертвенную свинью, будет арестован и доставлен к храму Зевса. Здесь его подвергнут бичеванию пятьюдесятью ударами, после чего бросят на землю и живьем сдерут с него кожу. Затем он будет заколот, его тело разрубят на куски и бросят псам. Услышьте эти наказания и повинуйтесь!

Изумленных евреев опять согнали на площадь, куда для жертвоприношения доставили огромного борова. Он визжал и крутился на свету, пока все проходили мимо него, и каждый касался запретного животного. Но тут был один старый еврей, которому не хватало мужества, чтобы стать настоящим вождем, но хватило воли отказаться почтить императорскую свинью. Греческие солдаты двинулись скрутить его, но начальник стражи мягко остановил их и сказал:

– Старик, ты не подчиняешься нашему богу Антиоху.

Старик, борода которого свидетельствовала, что он отдал годы изучению слов Моисея, с отвращением отпрянул, но начальник опять обратился к нему тихим убедительным голосом:

– Дорогой друг, ты жестоко поплатишься, если не подчинишься закону.

Но когда старик снова отказался, капитан приказал одному из своих людей приготовить бич, с рукоятки которого свисала дюжина кожаных плетей.

– На концах их свинец, – объяснил капитан, поигрывая этим ужасным орудием пытки. – И ты думаешь, что выдержишь это наказание?

Старик плюнул на жертвенную свинью, и солдаты тут же исполнили приказ, уже заранее отданный им; они уже знали, как действовать в таких случаях. Они сорвали со старика одежду, обнажив его, привязали к колонне и нанесли десять жестоких ударов плетью, Один из свинцовых наконечников пришелся ему по лицу и выбил глаз. Удары разорвали угол рта и содрали кожу с мышц шеи.

– Теперь ты признаешь свинью? – спросил капитан стражи, и, когда старик отказался, солдат с бичом стал наносить удары по нижней части тела; свинец раздробил ему яички и размозжил чресла. На сороковом ударе стало ясно, что капитан по-человечески пожалел старика: он понадеялся, что его убьет одно лишь бичевание и он избежит мучений, когда его будут свежевать живьем, но старый еврей проявил удивительную стойкость и выжил под градом свинцовых ударов. Наконец его содрогающееся тело швырнули на землю, и к нему подошел человек с острым ножом, чтобы содрать со старика изуродованную кожу. Но когда стало ясно, что он уже должен был скончаться, старик приподнял голову и прохрипел вечную молитву всех евреев:

– Слушай, о Израиль, Господь Бог мой, Бог един! – И с долгим протяжным стоном последнего слова он умер.

Среди тех, кто с гневом наблюдал это страшное зрелище, были два человека. Разного происхождения, они, тем не менее, несли какой-то груз ответственности за свершившуюся трагедию. Оба они родились в Макоре в семьях, имевших тут давних предков, и их дружба объясняла, почему евреи принимали одно за другим свалившиеся на них ограничения, толком не понимая, что происходит и чем все это должно кончиться. Самым известным из них был правитель Тарфон, тридцатипятилетний гимнасиарх, симпатичный, чисто выбритый рыжеволосый атлет, который предпочитал носить короткую тунику офицера греческой армии. Он был обаятельным человеком, прямым и благородным в своих действиях. Народ его вдвойне ценил как правителя потому, что у него была красивая жена, родом из Греции, которая своим достоинством украшала его появление на людях и блистала умом на его частных приемах. Тарфон вышел из средней хананейской семьи, но с приходом Селевкидов стремительно обрел известность, ибо греки увидели его способности еще в детском возрасте и послали учиться в Афины. По возвращении он стал помощником правителя Птолемаиды, как теперь назывался древний морской порт Акко, и именно он убедил правителя построить летний дворец у северо-западной стены Макора, которую обвевает прохладный ветерок из вади и откуда можно наблюдать изумительные закаты. Кроме того, Тарфон объяснил своему правителю, что стоит вкладывать средства в оливковые рощи, и, когда они плодоносили, правитель процветал. Мало кто из чиновников-Селевкидов видывал Афины, и, хотя все знали койне, почти никто не владел классическим диалектом Аттики; Тарфон же знал его в совершенстве и читал на нем выдающихся авторов. Его греческое образование, его греческая жена и его атлетическая стать не могли не привлечь к нему внимание, и, когда Антиох Эпифан решил посвятить Зевсу малый храм, он сказал о Тарфоне: «Потрясающе, что в этом маленьком городе удалось найти человека, который грек не только по речи и манерам, но и по духу». Ободренный этими слова' ми, Тарфон взялся за дело, которое принесло ему благодарность императора: организовав группу горожан, он с их помощью собрал деньги на строительство у южной стены города внушительного гимнасиума с горячими банями, статуями, с небольшой ареной для игр и каменными скамьями для зрителей. На освящении строения Тарфон завоевал доверие местных деловых людей, сказав: