Было нечто запретное в этих странных слепыхожогах-прикосновениях, нечто родственное — так губами трогают температурный лобсвоего ребенка. И в этой невозможности проникнуть в нее настоящим глубокимпоцелуем тоже было — новое, волнующее, смешное…

— Ты… колючий! — проговорила она с детскойдосадой, слегка оттолкнувшись от него обеими руками, как отталкиваются отберега. — Ну, пойдем, я же хотела показать тебе. Это в бабушкиной комнате…

И открыла дверь, нимало не заботясь о безобразном стрелковомпрофиле его фигуры. Он ослеп от света, упавшего на него, и конвульсивносоорудил из обеих ладоней амбразуру в области паха.

— Не бойся, ее не разбудишь, — сказала Мануэлатак, словно сейчас, там, в закутке ровным счетом ничего не произошло. —Кроме Альцгеймера, у бабушки еще полная глухота. Тетка перед уходом еепокормила, теперь она будет спать часов до шести, потом я ее помою и накормлю.

Какая тетка, какой Альцгеймер, о боже, смилуйся, дай же мнесилы доползти до отеля…

В этой комнате, с двумя большими окнами на улицу, изобстановки современным было разве что инвалидное кресло, в котором спала оченьбледная, иссохшая старуха… Кровать в углу, комод, три стула и круглый столпребывали в комнате, вероятно, со времен ее заселения… Здесь, надо полагать, ижили оба старика, пока дед не умер.

— Она не поднимается? — спросил он, чтобы что-тосказать. Сейчас он уже не понимал — а вдруг девушка и вправду только оступиласьтам, в темноте, а он набросился на нее, как…

Дикая, дикая ситуация, бежать, не оглядываясь!

— Нет. Уже восемь лет. Так странно — а дедушка умер водин миг: выпил первый стакан вина за обедом, и упал лицом на стол… Ну, гляди.

Она махнула рукой в сторону домашней часовенки —вертикальной ниши в стене с маленькой, в локоть высотой, раскрашенной фигуройдевы Марии, под ногами которой пульсировали огнем две лампадки… Интересно, чтоона имеет в виду под «еврейской штукой» — разве саму Мадонну?

И вопросительно обернулся.

— Да не туда, вон, на комоде!

Он перевел взгляд по направлению ее руки…

Мучитель-сон обрушился на него со всей своей невыразимой,тягучей пыткой.

На старинном комоде, инкрустированном слоновой костью,уютно, словно из него и произрастал, словно воскрес, всплыл из барахольныхзавалов старого мошенника Юрия Марковича, словно вынырнул из пленаинквизиторских снов и больного бреда, — буднично стоял его наследныйсубботний кубок.

Его пожизненный кошмар.

Его преступление.

Его утраченный удел…

Звенящий тонкий зов, долетевший из юности, заглушил и отсекиные звуки — голос Мануэлы, старухин храп, невнятный шум улицы за окном иодушевленный лепет воды в фонтане в патио — лепет воды, что странным образомпроникал и обнимал весь дом.

Не веря своим глазам, он шагнул в сторону комода… еще… ещеближе… Стал мучительно и тошнотворно пробираться меж стульями и кресломстарухи, меж столом и каким-то ларем, спотыкаясь о какие-то пуфики и половики.Достиг, наконец, протянул, как в снах бывало, руку, схватил кубок — тяжелый,осязаемый, — поднес его к лицу и принялся расчленять и сочленять кружениемаленьких угловатых букв, наполовину спрятанных среди вьющегося узора листковпо днищу-юбочке — до блеска начищенной, в отличие от его пропавшего близнеца…

Он стоял, склонившись над серебряным кубком, не слышавстревоженного голоса Мануэлы, медленно покручивая в пальцах тяжелое староесеребро, и если б сейчас кто-нибудь тронул его за плечо и спросил, где оннаходится — он вряд ли ответил бы сразу.

Целая вечность прошла, минут пять, пока смысл выбитых буквстал сцепляться в слова, а те — во фразу:

«Князьям изгнания братьям Кордовера Заккарии и Иммануэлюдабы не разлучались во мщении отлил эти два кубка из священной чашииерусалимской в день отплытия галеона мастер Раймундо Эспиноса».

Он поднял голову.

— Как… — пересохшим горлом спросил он, — какфамилия твоего деда?

— Кордовес, — удивленно ответила она, —Мануэль Кордовес, — и с беспокойством: — Почему ты спрашиваешь?

…Имя его предков, как дерзкая ящерица, сбрасывало хвосты,петляя меж столетиями, оставляя в дураках врагов и преследователей; сутью жеоставалась Кордова, исток и корень, основа, дух, удел: ослепительный свет ичерная тень на белой стене, и могучая жажда жизни, и воля к действию, ихладнокровное мужество, и собственное понятие о законе и беззаконии.

Вот оно что… вот, чью картину ты так ловко перелицевал… воту кого ты отнял имя… вот кого продал в застенки инквизиции… вот на ком такотлично заработал.

А теперь ты вроде собирался оприходовать эту девочку? —твою, уж не знаю даже, кто она тебе: сестра, племянница, мама или дочь, —что знаешь ты о коловращении душ на орбитах родовых, вековых кланов?

— Саккариас! — воскликнула она. — Что стобой?! У тебя такое лицо, точно ты увидел преисподнюю!

— Я ее увидел, — проговорил он, поставил кубок наместо и пошел из комнаты прочь, путаясь в коридорах, минуя столовую сразвернутым жертвоприношением Авраама, и сумрачную, с сине-зелеными ромбами вокнах, кухню. И слышал только умиротворяющий лепет старого фонтана, лепет,похожий на плач, что без конца однообразно и жалостно проговаривал одно и тоже, почему-то русское, слово: «приговор… приговор… приговор…».

Она догнала его в патио — он остановился там, у древнейбело-голубой колонны, не совсем понимая — как отсюда выйти.

— Куда ты, куда ты! — повторяла она в смятении,вцепившись в его локоть. — Ты не можешь уйти, ничего не объяснив! Неужелитебе удалось там что-то прочесть?! Ты что, умеешь читать эти буквы?

— Я из Иерусалима, — сказал он просто, — якак раз из тех, перед кем твои земляки «закрыли все двери, само собой». Пусти,детка, мне надо идти…

— Нет, ты не пойдешь! Не пойдешь! Ты мне скажешь, чтопрочитал там! Саккариас! Не молчи, это подло. Что там написано?!

— Что ты мне — сестра, — устало проговорил он. —Или мать.

Наступило молчание.

— Ты — сумасшедший, — сказала она, отпустив егоруку.

Он отвернулся, толкнул решетчатую дверь и спустился поступеням.

В эту минуту зазвонил его сотовый телефон. Несколько секундпотребовалось, чтобы он осознал — что это звонит, нащупал в кармане, вытащил иоткрыл трубку.

— Сеньор Кордовин? — спросил незнакомый и смутныйженский голос. Смутный — на фоне какого-то, не уличного, а другого,учрежденческого шума.

— Сеньор Кордовин? Вы слышите меня? Я звоню из больницы«Ла Пас», Мадрид. К нам привезли сегодня сеньору Маргариту Шоркин. Вы знаете ее,да?