возможностей самого слабого члена команды. А сейчас у нас вообще ситуация без выбора. Наш борт должны были встречать в Ачинске. Но офицер, владевший ситуацией, на мой звонок час назад не ответил. Трубку взял незнакомый мне лейтенант. Пришлось врать. Удалось выяснить что в Ачинск зашел 72-ой полк, теперь он контролирует все критические структуры города. Я знаю командира. Он крепкий офицер, с опытом. И он в команде нашего горячо любимого губернатора. Уверен, он грамотно взял под наблюдение и аэропорт. Поэтому с территории аэропорта, если мы выберем его как самый спокойный и надежный способ посадки, мы не выйдем.

— Нда, дела, — протянул задумчиво монах, — лëтчик то наш совсем расклеился. А надëжа то вся на него. Никак нельзя нам угробиться сейчас. Рановато. Тебе ещё жилище ребятам обустраивать. А мне ж нить жизни человека этого «чёрного» найти и смотреть надо.

— То-то и оно. Расклеился. И, похоже мои угрозы, которыми я заставил его лететь, теперь не особо работают. По-другому мне людей давно не приходилось мотивировать. Да и когда приходилось, это были нормальные парни, со стержнем. Их только направить нужно было. А тут, — он кивнул в сторону пилота, — сопли размазанные.

Они помолчали.

— Ну что, Серёжа, видимо настало время мне нужные слова подыскивать. Лëтчика нашего в нужный вид приводить, — произнёс вдруг отец Евгений.

Колун радостно схватил монаха за плечи.

— Отличная мысль, дядя Женя! Действительно! Это же твоя стезя! Кому как не тебе в таких ситуациях обстановку выравнивать⁉

— Ох, Сергей… — монах опустил глаза,- Оно то — да, стезя эта может и моя, но проповедник всё таки из меня не очень. Я ж не при церкви Богу служил, а в одиночестве. Потому диковатый. Опыта разговоров с мечущимися человеками у меня почитай, что нет.

— Уважаемый отец Евгений, — полковник провёл рукой по волосам, и наклонил голову, пытаясь заглянуть в лицо монаху, — не мне тебя сейчас агитировать. Что у нас тут да как, ты сам видишь. Мы тут все собрались по серьёзному делу и оказались в руках вот этого человека. И теперь я, в эту саму минуту буду думать, что душа, настроение, психическое состояние и что там ещё есть у него внутри, находится в ваших руках. Все, я пошёл, поболтаю с ребятами.

Дядя Женя еще немного постоял в коридоре, бессмысленно глядя на короткую инструкцию к закрепленному на стене огнетушителю, и затем осторожно шагнул в кабину пилота.

Лицкевич так же, тряпичной куклой сидел в кресле с закрытыми глазами.

Навстречу медленно летели огромные облачные глыбы.

Монах заговорил медленно и негромко, делая длительные паузы между словами.

— Вам плохо, Виктор, я понимаю. Вас вырвали из вашей жизни и заставили делать то, что вам не нужно и чего не хочется. Наверное, у вас на душе очень паскудно сейчас и хочется понять почему так произошло, и кто виноват.

— Проповедь? — Не открывая глаз промычал пилот. Не интересно.

— Наверное, скорее исповедь. Я хоть и Богу служу, и только он мне судья и советник, но иногда открыться хочется кому-то, такому же как ты, из плоти и крови.

— Не интересно!- по слогам яростно выкрикнул Виктор и тут же умолк. Казалось, что этот выплеск отобрал его последние силы.

Дядя Женя с минуту задумчиво глядел в лобовое стекло, а затем продолжил:

— Придётся, Виктор, Вам меня послушать. Такое у меня есть теперь желание. Я последние годы говорил мало, отшельником жил, а теперь вот жить видно осталось недолго совсем, раз Вы так безучастно сидите. Хочу поговорить. С ними, — кивнул он в сторону салона, — не особо разговор клеится, люди в основном военные, всё у них просто. А вы, вижу, человек образованный и глубокий. Так что, думаю, даже молчать сможете выразительно.

Виктор несколько раз сжал и разжал кулаки.

— Согласитесь, редко кому выпадает шанс спокойно поразмышлять, зная что до конца осталось известное время. Большинство людей уходят из жизни внезапно, не ожидая кончины. А те, кто и понимают, что смерть где то рядом, тратят минуты на суету. Пытаются спастись, что-то исправить. Но мы то с вами понимаем, что изменить уже ничего нельзя и спастись тоже.

Дядя Женя хмыкнул в бороду.

— Упрямые люди эти военные. Им говоришь, что это бессмысленно, бесполезно, смертельно опасно, но они если себе в голову вбили что, всё — назад пути нет для них. Так что нам с Вами выпал счастливый случай: приняв судьбу, спокойно собраться с мыслями, подумать, вспомнить.

Монах оторвался от окна и коротко взглянул на пилота.

— Вы, кстати, удивительно спокойно держитесь. Совсем как эти вояки. Сидят вон, и что-то там обговаривают. Вероятно, они тоже не лишены какой-то своей солдатской мудрости. А может каждый человек в подобной ситуации мудреет. Говорят, в такие моменты многое переоценивается…

— Я уже ничего не смогу, — проговорил вдруг Виктор, — просчитался в одном месте и всё. Теперь вокруг одни животные. Вся жизнь… вся жизнь коту под хвост.

Пилот снова умолк, обхватив себя руками за плечи, словно хотел обнять и согреть кого то внутри. Монах кивнул сочувственно:

— Бывает. Вот и моя тоже накрылась, уже много лет назад.

Монах прокашлялся, погружаясь в воспоминания:

— Я, когда был молодой, увлёкся одной женщиной. Сох по ней, ум совсем потерял. Делал для неё всё что мог, лишь бы заметила. Дрался, воровал, покупал ей всякие глупости.

— Воровал? У кого⁉ У бабок в своём приходе? — подал голос Лицкевич.

— У меня тогда прихода не было. Я был студент филологического. Хорошо очень учился, кстати. Начинал работать в школе. Русский и литература. Вот… Но из-за страсти… Покатился по наклонной… Однажды меня посадили всё-таки в тюрьму. На три года. Когда вышел она пропала. Ни у кого не смог узнать: куда она уехала из моего города. Я не знал, что делать. Совсем был в отчаянии. Ни работы, ни денег, ни любви.

Отец Евгений разгладил полы чёрной рясы на коленях.

— Взяли меня в помощники при храме, с обочины. Грязного и голодного. Когда отошёл, спросили, что умеешь. Я был уверен, что умею только все портить. Ничего не хотел. Ни думать, ни жить. Но вспомнил вдруг, что умею учить языку и литературе. Вот тогда мне настоятель сказал одну вещь, которая меня, думаю и спасла от совсем уж низкого существования.

Виктор медленно открыл глаза. Так человек, которого