Джефферсон, сам будучи членом Королевского общества с 1947 года, также направил поздравительное письмо Алану: «Я так рад; и я искренне надеюсь, что все ваши лампы светятся от удовлетворения и передают сообщения, которые для вас означают удовольствие и гордость! (но вы не верьте этому!)». Джефферсон нашел меткое описание Алана, как «своего рода Шелли в науке».

Г-жа Тьюринг была очень горда получением титула, который поднял Алана до высоты Джорджа Джонстона Стоуни, и устроила вечеринку в Гилфорде. Его мать с трудом преодолела изумление от того, что важные персоны вполне могут лестно отзываться об ее Алане. Хотя Алан жаловался друзьям на ее покровительственную суетливость и религиозность, оставалось фактом то, что она была одной из тех немногих людей, кто проявлял интерес к его делам. В основном это выливалось в ее усилия по устройству личной жизни Алана, с указанием на правильный и неправильный способы выполнять рутинные обязанности.

Но их встречи были не частыми; Алан посещал Гилфорд два раза в год, раздражая и мать, и брата объявлением о скором прибытие телеграммой или открыткой и не более того. Каждое лето его мать ездила в Уилмслоу. Иногда Алан звонил; однажды он узнал, например, что они оба очень любят рассказы на «Детском часу», и сообщал ей, когда выходил хороший рассказ. Но г-жа Тьюринг хотела, чувствовать вовлеченность в работу Алана, она любила биологию больше, чем компьютеры. Не имея понятия о том, что он делал в Манчестере, она помогала с дикими цветами и картами. С ее оптимизмом она измеряла все в терминах полезности для человечества и подталкивала его ближе к Пастеру, который ей однажды приснился. Может быть, мечтала она, это может привести к излечению от рака! Но Алан этого не хотел. Не было способа узнать, куда фаустовские поиски могут привести на этот раз. Даже если его практические методы имели что-то общее с наивной естественной историей прошлого века, и даже если это означало возвращение к детским увлечениям, его работа укладывалась в крупную сферу модернизации биологии, в которой большие технические достижения 1930-х годов увенчались применением количественного анализа, столь триумфального в физике и химии.

Оценки в Вычислительной Лаборатории были более приземленными. Там все началось в 1951 году, и ни один из тех, кто был связан с компьютером, не знал о «вычислимых числах». Национальная Физическая Лаборатория имела тесные связи с Кембриджскими математиками и с Королевским обществом; новые хозяева Марк I были весьма разношерстным коллективом и не интересовались его прошлым. Да и Алан не пытался им объяснять. Студент, занимавшийся прикладными исследованиями по математике, Н. И. Хоскин, недавно начавший использовать новый компьютер, как-то раз сказал за чашкой кофе: «Никогда не думал о вас, как о члене Королевского общества», Алан просто рассмеялся — своим вызывающие дрожащим, механизированным смехом.

Он выглядел молодо для Королевского общества, хотя в свои тридцать восемь он не был самым молодым его членом. Харди был избран в тридцать три года, а индийский математик-самоучка Рамануджан — в тридцать. Морис Прайс также был избран в 1951 году, так что в этом отношении Алан догнал математического физика, которого он не встречал после войны. В письме Филипу Холлу в Кингс-колледж, который также поздравил его, он сказал, что было очень приятно присоединиться к олимпийцам. После математического описания его «волн на коровах» и «волн на леопардах», он добавил: «Я рад увидеть Мориса Прайса в списке. Я встретил его впервые на экзамене для стипендиатов в 1929 году, но узнал его гораздо лучше в Принстоне. Он был моим начальником и разжигал во мне научный интерес». Там же он написал шутку: «Я надеюсь, что меня не называют «выдающимся работником, который занят решением неразрешимых проблем».

В момент его ухода из лаборатории на Алана обрушилась информация, что новый компьютер был использован для выполнения вычислений для британской атомной бомбы. Занимался этим в манчестерском университете молодой ученый, А.И.Гленни. Он иногда общался с Аланом о математических методах, хотя и говорил лишь в общих чертах. Однако однажды Алек Гленни стал помощником Алана, когда тот искал «посредственного игрока», на котором можно опробовать свою нынешнюю шахматную программу. Они пришли в комнату Алана, где хранились все правила, написанные им на бумажках, и в течение трех часов после обеда Алан разрывался между выполнением шагов, которых требовал его алгоритм и тем, что было, очевидно, лучшим ходом в конкретной ситуации. В комнате царило долгое молчание, пока он складывал баллы и выбирал минимаксную стратегию, или недовольство, когда он видел, что упускает что-то. Как это ни парадоксально, но не смотря на все события последних десяти лет, он был немного ближе к действительности, пытаясь серьезно играть в шахматы с машиной — тогдашние компьютеры не имели ни скорости, ни объема памяти для таких задач Алек Гленни иногда сравнивал Алана с Калибаном из-за его мрачного настроения, иногда он проявлял радость, иногда был обижен, а в лабораторию он заходил, казалось, на случайной основе. Он мог быть до смешного наивен, как например, когда его распирало от смеха над каламбуром из имени, который Гленни выдумал для выходной рутины: RITE. Для Сесили Попплевелл он был ужасным начальником, но с другой стороны, не было необходимости быть вежливой или притворяться с ним — это было попросту невозможно. Он считался “важной шишкой” в исследованиях математических методов; те, кто хотел найти решение, просто спрашивали у него, и если они могли удержать его интерес и внимание, они могли получить ценную подсказку. Алек Гленни был весьма удивлен его знаниями гидродинамики. И все же, он не был стандартным математиком, и профессиональные математики чаще удивлялись не тем, какими знаниями он обладал, а тем, чего он не знал. Он никогда не стремился к такому же статусу, как у фон Неймана, и не демонстрировал широту своих знаний. С 1938 года он вообще читал очень мало статей по математике.

В апреле 1951 он еще раз взглянул на проблему тождества для групп и пришел к результату, который Дж. Г. К. Уайтхед в Оксфорде признал “сенсационным”, — но он никогда не был опуликован. Макс Ньюман поддерживал его интерес к топологии и ходил на семинары. Но тенденция послевоенной математики отходит от его интересов. Математика расцвела через все большую и большую абстракцию ради себя самой, а Калибан на своем острове оставался где-то между абстрактным и физическим. Не стремился он и на конференции, ненавидя академическую болтовню, однако он пошел на Британский Математический Коллоквиум, который помогал организовывать Макс Ньюман. Весной 1951 они с Робином отправились к одному математику в Бристоль, который заинтересовал его в обсуждении топологии, Виктору Гуггенхайму. Но это были только единичные вылазки.

Еще одна подобная вылазка была предложена БиБиСи. Они хотели сделать серию из пяти разговоров о компьютерах. В одном выпуске появился Алан, а в остальных: Ньюман, Уилкс, Уилльямс и Хартри. Передача с Аланом вышла 15 мая 1951 года и называлась «Могут ли Цифровые компьютеры думать?». Во многом она была посвящена основам универсальной машины и принципам имитации. Были там и некоторые ссылки на «вековой спор» о «свободной воле и детерминизме», который вспомнили в связи с мнением Эддингтона о неопределенности квантовой механики и с некоторыми предложениями о том, как включить элемент «свободной воли» в машине. Это может быть сделано либо с помощью «чего-то вроде рулетки или с помощью радия» — то есть, по типу генератора случайных чисел, который работал бы как генератор ленты «Rockex» от случайного шума — либо с помощью машин «чье поведение представляется вполне случайным для тех, кто не знает, детали их конструкции». Его слушатели с трудом могли представить себе секреты, которые лежат за этим высказыванием! Он закончил с собственным обоснованием для исследования искусственного интеллекта: