как жабьи животы, колодах, и эти царапки слились в уважительную причину, велик отдали ей. Ты больше всех пострадавше, ты и хватай!

Она села на мой велосипед, как бегемот на чайку. Велик аж плакуче припал под нею к земле, и завихляла она из стороны в сторону, напряжённо погнала.

У меня не было сил ни догонять её, ни даже что-нибудь крикнуть.

Я ткнулся лицом в колкий обочинный сор из мелкого каменешника и затих. Мне было всё равно, что со мной будет. Налети машина, я и тогда не подымусь.

— Молодой человек, напрасно вы воображаете, что лежите на морском пляжу. — Юрик тронул меня за плечо. Сзади попыхкивал дымком грузовик. — Давай подымемся…

Он помог мне встать, подсадил в кабинку.

— Это кодло, — кинул взгляд на гортанное стадо впереди, — отняло у тебя мерседец?

— Это.

— Чичас будя харакиря. — Он мрачно поехал. — Всех же я их, гадов, знаю в рожу! Сколько раз мылились ампутировать у нас велики и от наших райских звоночков разбрызгивались зайцами. А одного стаей одолели. Ляпану прямой наводкой в толпу!

— Не трогай дерьмо, вонять не будет. Лучше смотри, где мой вел.

— Дело. Верного дружика надо выручать. Но его с туполобиками нету. Поговорю…

Юрик остановился рядом с базарной ордой, ступил на подножку с рукояткой.

— Кто из вас, голубки, шпрехает по-русски? — спросил Юрка.

— Эта, эта, эта! Туманишвили! — все в один голос указали на прыщавого слонёнка с глазами навылупке.

— Я знай мал-мал, — заоправдывался слонёнок. — Свой язик потерял, чюжой не собрал…

— Да! Да! Моя твоя не понимает, твоя бежит — моя стреляет! Так понимать?.. Молчишь?.. Однако тума-а-анистый мудрелло. А теперь ты переведи всем своим многа-многа… Дамен унд херен![241] Если ещё тронете, — наставил на меня рукоятку, — эта машерочка, — потряс рукояткой, — вежливенько погладит кой-кого по хазарским головешкам… Где веселопед?

— Наш дэвочка катаэтса…На домэ…

— Уже полетела кваквашка до хаты! Как с магазинной обновочкой. Радовать родню… Шу-устрая!.. Фамилия!?

— Эйо памили будэт Хватадзе-Тунеядзе. Домэ эйо туда…

Мы в проулок, куда нам показали.

Поворота через три вынырнула разбойная бабариха.

— Ка-а-кие окорока пропадают!? — пошатал Юрчик голову по сторонам и поцокал. — Кошель, как мешок! Развесила, понимаешь, жопьи ушки[242]… Бога-атая коровя! Да что там коровя?! Бегемотиха!.. Впервые вижу, чтоб бегемотиха ехала на козе!

— И каковски моей бедной козке? Кряхти, а вези. По́том, поди, обливается. И некому вытереть пот.

Юрася обогнал её. Вышел.

С подчёркнутым почтением голоснул. Как голосуют все, когда ловят попутку и хотят очень понравиться шофёру. Иначе кто ж тебя подберёт?

Чалдонка крысино шикнула на него, покатила дальше.

С разинутым от удивления ртом Юраня медленно опустил руку, и в три прыжка настиг её, чинно ухватился за багажник. Тормознул.

— Хули!.. ули… ган!.. Бандыт! Чаво нада!? Чаво нада? Моя велсапе!

— Твоя!.. Не наводи хренотень на плетень! Твоего тут только обвислый элеватор. А велосипедио всё-таки, извини, во-он того в кабинке юного пионэрчика-пэрчика. Отдавай смирно, а то наживёшь рак головы!

Деваха разопрело глянула на меня и даже ухом не повела.

— Она мнэ била! — вдруг заверещала трясозадка. — Кров здэлала! — Задрала юбку, тычет в царапушки на синюшных окороках. — Ско-о-око кров!

— Ведро! — подсказал Юрка.

— F,f! Вэдро! Полни!.. Так била!

— То, зеленок, твоя дурца тебя била. Отдавай нашу прялку, — Юрка приподнял велосипед за багажник. — Отдавай и иди. Пожалуйста, покинь арену, отзывчивая! Ну, без шума… Ах ты невезуха какая… Не можешь без шума… И шалунчики пальчики не отлепляются… Совсем замкнуло на чужом…А мы их, извини, культурненько всё же… Ну зачем, двустволочка, ты так грубо заминировалась?[243]

Он стал отлеплять её пальцы от руля.

Девища заверещала:

— Нада бэй рус!.. Крэпко бэй! Иди, рус, на свой Рус!

— Она положила на ваш ух болшой глупизди! — вдруг сказал из-за плетня пожилой грузинец с печальными глазами. С лестницы он обирал яблоки с яблони. Перед ним на суку висела высокая круглая корзинка, куда он складывал яблоки. — Не обращайте вниманию на её злые слова. Кто ещё кроме неё так думает?.. Я долгие годы жил на высылках в Сибири… Все в деревне делились с моей семьёй последней крошкой, мы не слышали от русских ни одного неласкового слова. Я люблю русских, и я хочу, чтоб и они спокойно жили на моей земле. И всегда буду отстаивать это. Каждый же пятый грузин вольготно живёт в России! Ка-аждый пя-ятый! И разве он слышит: «Эй, груз, иди на своя Груз!»? Этой дичи не должны слышать и вы. И я буду делать всё, чтоб вы её не слышали. Вот что запомните, милые горькие мальчики…

— Она сумачечи! — в крике толстуха ткнула пальцем в старика. — Бэй нада рус! Бегай, рус, на твоя Рус!

— Тоскливая ты дурцинейка… — вздохнул Юрка. — Не будь тут русских, когда б ещё, задирчивая, и покаталась на велике? У кого б ляпнула? Второе… Да перестань Россия кормить вас своим хлебом… Да если мы, русские, бросим обихаживать ваши плантации да поля — вы ж без Рус не заскучаете?.. Голодуха не склеит вам коньки?[244] Ферштейн?!

Он бросил отлеплять её пальцы. С кем нюнькаться?

Крепким рывком он в один миг отлучил её от моего бедного велика. Брезгливо чиркнул ладошкой об ладошку: стряхнул с рук налиплый сор.

Затем обстоятельно положил велосипед в кузов, и мы отбыли.

Где-то позади дробно молотил гром свою копну.

— Илья-Пророк катается на грузовом такси, — пояснил Юраха.

— Уж ты и прёшь, стажёрик!

— А ка иначе? Чай пьёшь — орлом летаешь!

И хвастливо запел:

— Крепче за шофёрку держись, баран!..

Он потискал мою коленку, свойски подмигнул:

— Антоня!.. Дорогой товарищ Антониони!.. Больше скорость — меньше ям!.. Набираю, приятка, высоту! Сегодня папайя отпустил в первый самостоятельный полёт. Вот возвращаюсь. Веришь, радости полные штаны!

За рулём Юрок царь. Как тут и был. Серьёзный. Важный. Ловкий.

— Папайя вроде доволен своим стажёром, — постучал он себя пальцем в грудь. — Обещает к зиме рукоположить в шофёры. Хлопочет перед директором, чтоб машину готовили мне. На папу грех обижаться.

Вот придумай — не поверят.

По батюшке Юрка — Иванович. И Половинкин — Иван. Так что в любом случае Иванович.

— Половинкин как родной?

— Похоже… Родной папахуля заливает, будто в радиатор. Тебе ли говорить? Вечером приходишь, во пласт лежит наш доблестный Комиссар Чук. Начисто отключён, мухе культурно кыш не скажет. Тако бухой!.. Так когда и чему он научит? Сбрасываться по рваному и кидать рюмашки в горло? А чужой дядя кусок с маслищем на всю жизнь подпихивает в руки. Вот и