– Э-э-э… – Я мучительно размышлял, как бы избежать столь высокой чести. – Мне неловко…

– Скромность – прекрасное качество! – одобрительно кивнул князь, пребывавший в самом благодушном настроении. – Особенно у такого храброго и умелого воина. Однако не зря говорится, что все хорошо в меру. Присоединяюсь к просьбе моей крулевны! Пусть пан безо всяких стеснений прочитает свое творение.

– И я прошу о том же! – подхватил простодушный полковник. – Як бога кохам, такие строки можно слушать бесконечно!

Я мысленно простонал… И приступил к зачитыванию пушкинского шедевра, всем своим видом демонстрируя, что «не хвастовства ради, а токмо волею» собравшейся за столом компании во главе с сюзереном.

«Глаза бы мои не глядели!» – прокомментировал, не удержавшись, противный внутренний голос.

Глаза Гризельды увлажнились, коралловые губки слегка приоткрылись, на щеках заиграл румянец… Она уставилась на меня с восторженным благоговением, как верующий – на чудотворную икону.

«Следи за лицом, дура! – возопил я, страстно мечтая, чтобы до нее дошел этот телепатический призыв. – Князь же сейчас обо всем догадается!» И продолжал твердить про голубые небеса, великолепные ковры, зеленеющую сквозь иней ель и прочие природные красоты.

– «…и берег, милый для меня!» – закончил я наконец.

– Матка Бозка… – выдохнула княгиня. – Какой шедевр!

– Гениально! Поистине гениально! – подхватил Вишневецкий.

– Ах, если бы я был наделен одной лишь сотой долей такого таланта! – всплеснул руками Тадеуш.

«Стыд и срам! – сурово резюмировал внутренний голос. – Ладно, иду, иду… Меня уже нет!»

– Только по-настоящему влюбленный мужчина мог создать такие восхитительные строки! – голос Гризельды дрожал от волнения и восторга. – Поистине, счастлива та пани, для которой они предназначены! Пан первый советник написал их для своей супруги, полагаю?

– Нет, не для нее… – смущенно промямлил я, прежде чем догадался, что надо было дать утвердительный ответ! А потом похолодел.

Во взгляде княгини, устремленном на меня, на какую-то долю секунды смешалось восторженное потрясение и необузданная страсть. Потом Гризельда – хвала Создателю! – взяла себя в руки. Наше счастье, что мой господин и повелитель в этот самый миг не смотрел на свою жену. Увидев ее взгляд, даже самый тупой человек насторожился бы… А уж князя Иеремию не посмел бы назвать тупицей и злейший враг.

«Чертовы бабы!» – мысленно простонал я. Решила, дурочка, что сии вирши посвящены ей! В результате любовного томления на расстоянии!

– Ах, молодость, молодость… – понимающе улыбнулся князь. – Что же, неведомая нам прелестница пробудила в пане замечательный талант!

– Замечательный, истинно замечательный, як бога кохам! – подхватил мой помощник, сияя.

Мне страстно захотелось взять со стола массивное серебряное блюдо и огреть его по голове. Вечер был безнадежно испорчен. Ни вкусные яства с восхитительными винами, ни похвалы князя уже не могли улучшить настроения.

Глава 10

Государь всея Руси с неуверенностью и опаской (как часто бывает, особенно поначалу) входил в роль отца. А также законного супруга, на коего вдруг повеяло холодом. Тем самым, который особенно болезнен и раздражителен для любого мужчины, даже увенчанного шапкою Мономаха.

Первенец его, нареченный Дмитрием, рос хилым, болезненным, почти не ел и постоянно плакал, хотя был окружен лучшей заботой, какую только можно было устроить в целом государстве. Царица-мать, и без того долго оправлявшаяся после родов, от этого нервничала, меняла кормилиц, сходила с ума от беспокойства, часами молилась до исступления, плохо спала, что на пользу ее внешности и характеру отнюдь не пошло. Царь, мучительно разрываясь между обуявшими его чувствами – отцовской тревогой, жалостью к жене и плотским вожделением к ней же, – сам стал нервным и придирчивым. В том числе и потому, что оное вожделение пока пропадало втуне. Мария Ильинична теперь жила одними лишь мыслями о сыночке, махнув рукой на христианские обязанности законной жены. А для успокоения совести отговаривалась тем, что, мол, не окрепла еще. И по-прежнему советовала мужу смирять искус постом да молитвенными бдениями. (Советы эти, как легко можно догадаться, особой радости царю не доставляли.)

Она не решалась признаться, что ее терзает страшное сомнение: не являются ли вечные хвори младенца Дмитрия небесной карой за подлый поступок боярина Морозова. Ведь если бы он не подкупил девку, что готовила Евфимию Всеволожскую к венцу, не выйти бы ей, Милославской, за государя! Мария Ильинична гнала эти мысли, убеждала себя, что Морозов-то и должен отвечать за свой грех, а она в чем виновата? Но все было напрасно.

Царь, в свою очередь, нередко задумывался: может, болезни сына – Божье наказание за то, что худо управляет государством? И до бунта в собственной столице дело довел, пусть даже главная вина лежит на Морозове. И никак не может решиться, брать ли под свою высокую руку братьев православных, что в Речи Посполитой против магнатов-беззаконников и утеснителей святой веры поднялись… Неужто Создатель прогневался, что царь русский до сих пор не поддержал Хмельницкого?! Но ведь поддержишь – война! А враг силен и упорен… А в казне – дыра на дыре… А южные рубежи под постоянной угрозой крымчаков…

«Подожду, с чем вернутся посланцы от самозваного гетмана, а там видно будет! – убеждал себя Алексей Михайлович. И снова, в который уже раз, вздыхал: – Ох, как тяжко бремя царское!»

Для успокоения совести, а также чтобы хоть немного выплеснуть обуявшую его злость, велел написать Яну-Казимиру, недавно избранному королем Речи Посполитой. В послании почти дословно перечислил (беря за образец письма Хмельницкого) все обиды, наносимые магнатами вере православной, а также указал на непростительное поведение князя Иеремии Вишневецкого, который, по достоверным сведениям, «пригрел при своем дворе двух беглых из государства Московского людишек, полу мужеского и женского, кои предерзостно осмелились…»

Далее шли перечисления прегрешений «подлеца Андрюшки Русакова» и сообщницы его, «бабы-самозванки». Самое невинное из которых тянуло на вечную каторгу. После битья кнутом и клеймения, разумеется… Завершалось же письмо вопросом: что думает король о поведении подданного своего и какие меры примет, дабы не нанести урона отношениям между двумя государствами?

Текст был составлен в достаточно вежливых выражениях: как-никак, королю письмо предназначено, хоть и выборному, и ограниченному в правах (смех один, а не король, прости господи). Но лязг металла в нем слышался отчетливо.

– Посмотрим, что ответят! – недобро усмехнулся царь.

* * *

Посланцы государевы, о коих он соизволил вспомнить, тем временем уже были на полпути от Курска к Белгороду. И чем меньше было расстояние до рубежа, тем больше беспокоился дьяк. Да к тому же его переполняла злость на курского воеводу, отнесшегося к московскому визитеру безо всякой робости и угодничества. Тот или впрямь не знал за собой никаких грехов,