дорогой въезжая в этот лес, я удивлялся лишь тому, как подросли за прошедшие годы деревья… Теперь же я вообще ничего не понимаю. Где мой Лимузен, в какой стороне родовой замок, где, в конце концов, чёрт меня подери, Лимож, и куда я попаду, продолжив путь по этой дороге? Турнир не ждёт, а на мне — всего-то боевой доспех, и мне будет необходимо время, чтобы, заняв денег, выкупить турнирный. Я не могу предстать пред блистательной графиней де Божё в этом ржавом хламе!

— Затоу ваш меч, сэр рыцарь, оуслепит всех вауших врагоув, — приоткрыв один глаз, мягко польстил Мяурысьо.

— Ах да… — ответил рыцарь, поднимаясь. — Эх, пойду-ка я куда-нибудь на берег, займусь делом. Становится темновато, а Исидора-Сервента-Спада нуждается в особом уходе. В особенности, после такого сражения…

— Эх! Пойду и я с тобой, полюбуюсь закатом… — в тон ему сказал Леонтий. — Вообще-то, действительно… Как же и чем могут питаться кентавры? Что-то я не представляю себе отважную Ассамато, которая щиплет траву как корова или кролик…

— Честно говоря, я тоже не в силах такого представить, — согласился Тинч. — Ну, мы-то с вами поели, отдохнули, дело к ужину… А она ведь даже не обедала… А впрочем… Мне в голову пришла одна идея… Послушай, Мяурысьо!..

3

С этого берега в заводи плавали золотисто-жёлтые кувшинки, с того берега — чисто белые… Стрекозы отдыхали на полусогнутых листьях тростника… Солнце уходило к закату, а высоко позади них, над лесом, наворачивалась полная луна.

— Да-а… Жалко, Тинч не видит, — сказал Леонтий. — Ведь в его мире нет луны. Хотя, приливы и отливы всё-таки существуют, несмотря на все гипотезы учёного сословия.

Рыцарь неспешными продольными движениями полировал широкое лезвие меча.

— Это чудодейственный красный порошок, подарок одного сарацина, — сказал он и повертел клинок и так и этак, любуясь отблесками позднего солнца в начищенном как зеркало лезвии. Начисто стирает любые следы, будь то ржавчина, будь то кровь псоглавца.

— А у вас были друзья среди сарацин? — полюбопытствовал Леонтий.

Де Борн отложил меч.

— Знаешь ли, уважаемый Леонтий. В нашей вчерашней беседе, да и сейчас, я постоянно слышу сомнение в твоём голосе…

— И оно вполне правомочно. Посему я сейчас и здесь, и с тобой, и хотел бы его развеять, услышав правдивый рассказ о твоих приключениях.

— Что скрывать… Когда мы получили известие о том, что Иерусалим вновь захвачен, и что король Гвидо в плену у неверных, его величество Филипп-Август предложил, дабы потянуть время до подхода главных сил, затеять с врагом переговоры. Здесь был необходим муж не столь опытный в дипломатии, сколь красноречивый, и выбор пал на меня. Признаться, я не без страха подъезжал к становищу иноверцев, где меня, к моему удивлению, повстречали весьма уважительно и даже почётно… И это событие я помню в мельчайших деталях, и этот разговор — почти дословно.

Глава 7 — Беседа с Саладином, рассказывает рыцарь

Султан Саладин, взяв город, пощадил христианских жителей, без нужды никого не убивал, а иерусалимскому королю Гвидо возвратил свободу. По этим-то поступкам христианская Европа и узнала, что святым городом овладел никто иной как неверные!

"Сатирикон"

1

…Сопровождавших меня воинов и оруженосцев я отпустил, едва завидев мчавшихся нам навстречу всадников. Пусть погибну я, но увлекать с собою других — зачем? Зачем брать их с собою туда, где нас наверняка будут подвергать испытаниям, а возможно — и пыткам?

К тому времени до нас дошли слухи о печальной судьбе Рено де Шатильона…[8]

Странным показалось мне, что едва заслышав кто я и зачем желаю видеть владыку сарацин, всадники приложили каждый ладонь правой руки к груди и, не только не отобрали оружия, но и без долгих расспросов проводили меня к шатру султана Юсуфа Салах-ад-дина.

К моему очередному удивлению, шатёр его не был ни изукрашен, ни как-то особенно заметен среди остальных.

Внутри, за невысоким столом сидел человек в простой одежде. Выцветшая на солнце светло-зелёная чалма… Изогнутый нож в серебрёных ножнах у пояса… Борода с проседью… сколько ему может быть лет? На Востоке люди взрослеют и стареют быстро…

На столе перед ним стояло большое плетёное блюдо, в котором горой возлежали чёрный и белый крупный виноград, сочные, с кулак, золотистые груши, ароматные ломтики дыни, перезрелые персики… В начале лета?..

Сарацин полосовал персик маленьким тёмным лезвием с изображением серпа луны, неторопливо положил в рот одну из ароматных долек, пожевал, добавил несколько крупных виноградин, зажмурился от удовольствия… — ай, как вкусно! Потом, сплюнув в кулак косточки от винограда, высыпал их в блюдце, тщательно вытер ладонь полотенцем и внимательными, тёмно-серыми глазами поглядел на меня.

— Светлейший султан ожидает твоей речи! — на ломаном французском подсказали мне сзади.

Я прокашлялся от дорожной пыли, сдвинул на затылок пропотевший капюшон, поклонился. Затем, вначале известными мне словами на сарацинском наречии, потом, для верности, ещё раз, на своём языке, изложил суть своей миссии.

Я ожидал какого угодно ответа. Внутренне мне был глубоко безразличен король Гвидо, что столь бесславно проиграл сражение у Двух Рогов[9], что повлекло за собою захват врагом Иерусалима. И лишь ощущение ответственности моей миссии настраивало меня на особенно торжественный лад.

Пристальный взгляд Саладина пробежал по моему лицу, по взлохмаченным волосам, прилипшим к потному лбу. Спустился к груди, к кресту. Остановился на рукояти меча…

— Омойте гостю ноги, — приказал он негромко.

И, как только приказ его исполнили в точности (я удивился, что в тазик с водой добавили горсть неоткуда взявшегося снега!), он позвал меня вновь. Его губы насмешливо, как показалось мне вначале, искривились, и он спросил:

— Наверное, ты голоден, молодой воин?.. Ещё ты хочешь пить… — прибавил он утвердительно, почти без акцента выговаривая слова моего родного языка.

— Присядь же за этот стол и отдай должное замечательным фруктам, которые и пища, и питьё, и — предлог к поистине дружеской беседе на равных. Хочешь персик или виноград? А вот, смотри, это очень вкусно, это называется мушмула. У вас в Европе растёт мушмула?.. А вот ещё, смотри, — подвинул он тарелку — это очень вкусный белый сыр, и хлеб, его испекли только сегодня, угощайся, гость!

— Как, ты говоришь, тебя зовут, сынок? — спросил он, когда я, поклонившись, без лишних слов (а делать было нечего, пришлось принимать приглашение), присел напротив него на низенький трёхногий табурет.

Я представился ещё раз, и он по слогам повторил моё имя:

— Бер-тар-ан де Бор-ран… Да. Так ты — тот самый молодой крестоносец, что