class="p">Но в какой момент "законная оборона" (или даже возмездие) превращается, как в своем принципе, так и в своем функционировании, в вульгарное дублирование института и механики терроризма? Не находимся ли мы в присутствии совершенно иного политического режима, когда приостановка закона и свобод перестает быть исключением, даже если, кроме того, и не является правилом? Где останавливается правосудие и где начинается возмездие, когда законы, де-креты, обыски, проверки, специальные трибуналы и другие чрезвычайные меры направлены прежде всего на создание категории априорных подозреваемых, порождая состояние подозрительности, которое (в случае с исламом) только усиливается запретом на воздержание? Как можно требовать, чтобы простые и невинные мусульмане отвечали от имени тех, кто, во всяком случае, едва ли заботится об их жизни и, в крайнем случае, желает их смерти? В эту эпоху великой жестокости, когда все убивают бензопилами, нужно ли продолжать клеймить позором тех, кто спасается от смерти, потому что ищет убежища в наших странах, а не стоически соглашается умереть там, где родился?

Невозможно дать достоверный ответ на эти вопросы, не взяв за отправную точку очевидную генерализацию форм власти и режимов суверенитета, ключевой характеристикой которых является широкомасштабное производство смерти. Это производство осуществляется на основе чисто инструментального расчета жизни и политического. Мы, правда, всегда жили в мире, глубоко отмеченном разнообразными формами террора, то есть растраты человеческой жизни. Нет ничего нового в том, что нам приходится жить в условиях террора, а значит, в условиях режима растратчиков. Исторически одна из стратегий доминирующих государств всегда заключалась в пространственной локализации и разрядке этого террора путем заключения его самых крайних проявлений в какое-нибудь расово стигматизированное третье место - плантацию при рабстве, колонию, лагерь, комплекс при апартеиде, гетто или, как в современных Соединенных Штатах, тюрьму. Частные власти иногда могли использовать эти формы заключения и оккупации, а также власть сегментации и разрушения, часто бесконтрольно. Это привело к возникновению режимов господства без ответственности, поскольку капитал присваивал себе право жизни и смерти тех, кого он подчинял. Так было, например, в начале колониального периода во времена концессионных компаний.

Во многих регионах постколониального мира поворотным пунктом стало обобщение воинственных отношений, часто как конечное следствие авторитарного курса, который многие политические режимы взяли, чтобы справиться с интенсивными протестами. В Африке, в частности, сам террор приобрел несколько форм. Во-первых, это государственный террор, особенно когда речь шла о сдерживании вспышек протестных движений, когда это было необходимо, с помощью репрессий, которые иногда были обманчивыми, а иногда быстрыми, жестокими и необузданными (заключение в тюрьму, расстрелы, введение чрезвычайных мер, различные формы экономического принуждения). Чтобы облегчить репрессии, режимы стремились деполитизировать социальный протест. Иногда они стремились придать противостоянию этнические контуры. В некоторых случаях целые регионы оказывались под двойным гражданским и военным управлением. Там, где устоявшиеся режимы чувствовали наибольшую угрозу, они доводили логику радикализации до крайнего предела, создавая или поддерживая появление банд или ополчений, возглавляемых либо пособниками (affidés) и другими предпринимателями насилия, действующими в тени, либо политическими или военными руководителями, занимающими властные позиции в официальных государственных структурах. Некоторые ополчения постепенно становились все более самостоятельными, превращаясь в настоящие вооруженные формирования с командной структурой, аналогичные регулярным армиям. В других случаях официальные военные структуры служили для сокрытия нелегальной деятельности, а рост торговли шел рука об руку с политическими репрессиями.

Вторая форма террора возникала там, где происходил раздел властной монополии, после чего происходило несправедливое перераспределение средств террора в обществе. В таких условиях ускорялась динамика деинституционализации и неформализации. Возникло новое социальное разделение, отделяющее тех, кто защищен (поскольку вооружен), от тех, кто не защищен. Наконец, в большей степени, чем в прошлом, политическая борьба стала решаться с помощью силы, а распространение оружия в обществе стало ключевым фактором разделения и центральным элементом динамики отсутствия безопасности, защиты жизни и доступа к собственности. Постепенная утрата государством монополии на насилие привела к постепенной передаче этой монополии множеству органов, действующих либо вне государства, либо внутри него, но в условиях относительной автономии. Разрушение этой монополии также санкционирует появление частных операторов, некоторые из которых постепенно приобретают возможности для захвата и ремобилизации ресурсов насилия в экономических целях, и даже возможности для ведения войны по правилам.

На другом уровне усложнились формы насильственного присвоения ресурсов: появились связи между вооруженными силами, полицией, органами правосудия и криминальной средой. Там, где репрессии и незаконная торговля разного рода подпитывают друг друга, возникла политико-культурная конфигурация, в которой большое место отводится возможности того, что любой человек может быть убит любым человеком в любой момент и под любым предлогом. Устанавливая относительное равенство между способностью убивать и ее следствием (возможностью быть убитым) - относительное равенство, приостанавливаемое только наличием или отсутствием оружия, - эта конфигурация подчеркивает функциональный характер террора и делает возможным разрушение всех социальных связей, кроме связи вражды. Эта связь вражды оправдывает активные отношения разъединения, насильственным выражением которых является война. Эта связь также позволяет ввести и нормализовать идею о том, что власть может быть приобретена и осуществлена только ценой чужой жизни.

При террористическом правлении речь идет уже не столько о репрессиях и дисциплине, сколько о массовых или небольших убийствах. Война больше не обязательно противопоставляет армии другим армиям или суверенные государства другим государствам. В качестве субъектов войны выступают, как правило, правильно образованные государства, вооруженные формирования, действующие или не действующие под маской государства, армии без государств, но контролирующие вполне определенные территории, государства без армий, корпорации или концессионные компании, которым поручена добыча природных ресурсов, но которые, кроме того, присвоили себе право на ведение войны. Регулирование численности населения осуществляется посредством войн, которые, в свою очередь, заключаются в процессах присвоения экономических ресурсов. В таких условиях слияние войны, террора и экономики таково, что речь уже не идет просто об экономике войны. Создавая новые военные рынки, война и террор превратились в способы производства.

Террор и зверства оправдываются стремлением искоренить разврат, в котором якобы виновны все еще существующие тирании. Террор и зверства, таким образом, становятся частью огромной терапевтической литургии, к которой примешиваются стремление к жертвоприношению, мессианские эсхатологии, обломки форм знания, связанных либо с исконными представлениями об оккультизме, либо с современными дискурсами утилитаризма, материализма и кон- сумеризма. Каковы бы ни были их дискурсивные основы, они политически прессуются посредством войн на истощение, в ходе которых тысячи, а то и сотни тысяч жертв подвергаются массовому уничтожению, а сотни тысяч оставшихся в живых - перемещению, заточению или интернированию в лагерях. В этих условиях власть бесконечно более жестока, чем в авторитарный период. Она более физическая, более телесная и более