в бочку с водой, чтобы я ощутила мелкую рябь, которая ездила на уэльских пони со спинами, похожими на большие ковши. У меня был дедушка, который носил подтяжки и держал две деревянные щетки для волос у окна в ванной комнате. Я была не раз обрызгана водой из садового шланга, бегая голышом по двору летом. Я пряталась в угольном сарае, била футбольным мячом по гаражным воротам, ела с дерева зеленые яблоки, такие кислые, что от них лицо скукоживалось в куриную гузку, ложилась спать, глядя на трещины в стене спальни, съезжала в пижаме по перилам. Я была цельным человеком с цельным прошлым. И в результате была достойна большего, чем мимолетный эпизод в чьей-то чужой сексуальной жизни.

Я умолкаю. Мой терапевт ничего не говорит. Даже не шевелится. Как карикатура на Зигмунда Фрейда, сидит позади меня во время сеансов, и я чую запах лосьона для бритья, но не вижу лица.

Все еще сверлю взглядом оконные жалюзи. Жду. Он по-прежнему ничего не говорит.

Тогда я продолжаю:

– Я просто подумала – вот, у меня была целая история, собственная целая жизнь. Это означает, что у меня есть некая врожденная ценность. Я – не самая красивая, не самая умная, не самая успешная. Но я достойна большего, чем то, что позволяли себе со мной все эти мужчины.

Еще одна пауза. Я сжимаю цепочку в руке. Смотрю в потолок. Тысячи фунтов стерлингов, часы разговоров – и я, наконец, сказала нечто такое, что со временем все изменит.

3. Подруга в беде

Есть такой тип похмелья, который существует исключительно как текстура: тонкая наждачка, которая ложится на глазные яблоки; пленка подсолнечного масла, созревающая на лбу; ковровая плитка, которую отодрали с пола клуба для рабочих и шлепнули тебе поперек языка. На сей раз меня донимала наждачка.

Сидя в кафе в Ливерпуле, глядя, как люди прогуливаются туда-сюда по Болд-стрит солнечным воскресным утром, я отчаянно пыталась втереть в глазницы хоть немного влаги. Подруга, сидевшая напротив, болтала о новой соседке по квартире, а я мяла, перекатывала и давила выпуклости под веками, как тестомес, готовящий тесто для пиццы. Солнце было того особенного оттенка туманной белизны, какой бывает только когда весь предыдущий вечер ты наливалась джином у огня в окружении людей в блестках и курила. Чувствовала я себя, по всей видимости, неплохо. Живенько так. Даже свежо. Самую капельку раздраженно, чуть суховато по краям. Ну, и многовато песка на глазных яблоках. В какой-то момент, перед тем как мне принесли кофе, я уже подумывала, а не лечь ли на пол и не попросить ли проходящего мимо официанта, пожалуйста-пожалуйста, просто вылить заказанный стакан воды прямо мне в зрачки. Однако три глотка спустя была в порядке. Мой голос был приятен, как дорожные работы. Кожа бледна, как творожный сыр. На пятке вздулась мозоль, как водяной матрац, а на зубах образовалась пленка полифиллы. Но мне, в общем и целом, нравилось смотреть на мир, словно сквозь полупрозрачный пластик.

Еще предыдущий вечер запомнился тем, как я отплясывала с командой парней-чирлидеров, одетая в полуночно-синий комбез с огроменным розовым воротником, неделей раньше сотворенный мной на кухонном полу. Я была одиночкой больше года и часто носила комбинезоны из лайкры.

Я праздно размышляла, почему подруга заказывает тортик в десять утра, почему вчера вечером так рано ушла домой, почему пьет сок, а не чай. Снова настроившись на ее речь, хрустя спиной о деревянные перекладины стула, я спросила, понравился ли ей вчерашний вечер.

Она вытянула из-за уха прядку волос, накрутила на палец и начала рассеянно щекотать ею свою щеку.

– Да, конечно. Я просто немного устала…

Повисла пауза. Ее слова, казалось, выкатились на сушу, точно лодка на гравий. Сердце пропустило удар.

– Потому что я беременна.

Мое лицо превратилось в песок и мгновенно ссыпалось с черепа.

Если на тебя не свалилось небесспорное везение стать первой забеременевшей среди всех знакомых (в каковом случае – мои поздравления/соболезнования, в следующий раз повезет больше, нужное подчеркнуть), то одним из недвусмысленных фирменных знаков «годов паники» становится день, когда ты узнаешь, что беременна одна из твоих близких подруг.

Я говорю – близких, потому что, разумеется, другие женщины делают это постоянно.

Дочка маминой подруги, которая обожает носить ожерелья, забеременеет, пока ты учишься в колледже. Та девушка, помнишь, которая приносила на работу обед, завернутый в квадратный лоскут ткани, и пила порошковый бульон, а не чай в качестве горячего напитка? В один прекрасный день в баре ты узнаешь, что она беременна. Прежняя начальница, у которой в ящике стола вечно валялись миниатюрные пакетики горчицы и майонеза, забеременеет, не успеешь ты оттрубить первый год на фрилансе. Та девчонка, которой ты однажды дала попользоваться своим дезодорантом после физкультуры, залетит до того, как закончит одиннадцатый класс. Племянница того чувака, с которым твой папа играет на гитаре и который однажды пытался скрутить косяк из банановых шкурок, – тоже беременна.

Они значат для тебя не меньше и не больше, чем чей-нибудь новый сарайчик. Но когда это одна из близких подруг, одна из женщин, кого можно при анализе обнаружить в твоем костном мозге как стволовые клетки, одна из женщин, знакомая с твоими бабушкой и дедушкой, с кем ты делила первую сигарету и чьи одежки брала поносить несколько лет подряд… Когда одна из них говорит, что будет рожать ребенка, – это как открытие совершенно нового отдела в сердце. Больно, перехватывает дыхание, перед глазами мелькает вся жизнь, в груди раздается грохот, и нужно присесть. Разумеется, это прекрасно. Но, возможно, не только.

Я знала Элис с подросткового возраста. Впервые увидела ее на вечеринке на пятнадцать человек у кого-то в саду году этак в 1996-м. Она шла по дорожке в белых вельветовых брюках и в самых потрясных лоскутных сапогах на высоком каблуке, какие я видела в жизни, с бокалом белого вина в руке. Дальше остановилась у рыбного прудика размером с надувной матрац, запрокинула голову и вопросила в пространство:

– Никто не хочет поплавать?

Это была любовь с первого взгляда.

Она жила позади полицейского участка, была до крайности невозмутима, невероятно добра и невозможно забавна. Средняя дочь в семье с четырьмя отпрысками, Элис, казалось, родилась с полным иммунитетом к подростковому бунту. Не жаждала внимания, и ей было наплевать, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Если подруге оказывалось негде переночевать, нечем перекусить, нужен кто-то, кто закрепит разошедшуюся по шву блузку английской булавкой или охотно