Вообще, в храме я обнаружил несколько икон Моисея. Иногда неповторимая атмосфера монастыря накрывала меня невидимым прозрачным туманом, и я сам чувствовал себя как Моисей, который в течение сорока дней, находясь в облаке, беседовал с Богом. Теперь я понимаю, что это было чувство святости. А тогда я только знал, что пребываю в каком-то невидимом, но реальном поле, как будто магнитном (так его назвал недавно Фарадей). Оно казалось густым и ощутимым, но невидимым. И мне было в нём хорошо, хотя нередко и страшновато.

Однажды я перешёл в правое крыло храма и увидел мозаику в алтарной части. От входной двери её не видно из-за перегородки, которую они называют иконостасом. На мозаике изображен Христос в овале лазурно-синего цвета, рядом с ним пророк Илия и Моисей, а внизу три апостола: Иаков, Иоанн, а между ними полулежит Петр, и издали казалось, что Христос стоит прямо на спине Своего ученика. Но это не мешало[24]. Раньше я видел византийские мозаики, например, в церкви Notre-Dame-des-Champs[25]. Но в Париже они смотрятся как-то цивилизованно, ими можно восхищаться, удивляться мастерству византийских мозаичистов. А в синайской мозаике виделось что-то первозданное. Верилось, что Преображение Христово выглядело именно так. Света в базилике было мало, поэтому приглушённое сияние золота казалось таинственным, глубоким. И вся композиция не изображала событие, а свидетельствовала об истине.

По сторонам этой композиции был ещё раз изображён Моисей. Слева, поставив ногу на высокий камень, он снимал сандалии перед Купиной, а справа — получал из рук Господа скрижали Завета.

Монахи уверяли, что тот куст сохранился, и показывают его. Он растёт у восточной стороны храма недалеко от алтарной части. Правда, его пересадили, когда строили капеллу Неопалимой Купины, потому что её хотели воздвигнуть над корнями святого куста. Он светло-зелёного цвета, примерно такого же, как оливы. Налетает ветер и колышет его. Как сейчас помню: я долго смотрю на куст. Я не рассматриваю его, но углубляюсь в него взглядом, как будто хочу проникнуть в его тайну. Но таинственность сметает порыв ветра с песком и пылью, и передо мной опять самый обыкновенный зелёный куст, который некогда полыхал огнем, но ни листочка не потерял. Ни один даже не высох! (Почему я так уверен в этом? — Не знаю.). От куста я возвращался к иконе в храме. Что я искал в них, о чём думал, — теперь не помню. Просто чувствовал, что есть некая тайна, и я, хочу того или нет, должен её разгадывать. Может быть, всю жизнь. Кстати, этот монастырь назывался сначала обителью Неопалимой Купины, а имя святой Екатерины ему дали только в одиннадцатом веке или даже позже[26].

Особенно мне нравились синайские рассветы. Ночи стояли холодные, и я просыпался рано. Восход солнца загораживали горы. Приходилось прошагать около полутора льё, чтобы увидеть край неба с нежными рассветными красками. Оттенки красного мне были знакомы по нашим рассветам, но на Синае в небе присутствовали еще лимонно-жёлтый, светло-зелёный и множество переходов от совсем светло-голубого к глубокому синему. Краски, скорее холодноватые, постепенно теплели, и лимонно-жёлтый на глазах превращался в тёплый жёлтый цвет с лёгким оттенком оранжевого, а зелёный растворялся в серебристо-голубом. Горы казались красноватыми или светло-коричневыми, а белый песок — розоватым. И серым в тени.

Монахи не могли не заметить, что я единственный из французов захожу в храм во время службы. Однажды, когда мы уже закончили кладку стены и просто отдыхали от трудов праведных, они жестами показали, что приглашают меня в капеллу Неопалимой Купины. Хотя я даже не думал об этом и не просил, но сразу согласился. Признаюсь, мне было страшно. Больше всего меня пугала незапамятная древность и убедительная достоверность происходящего. К библейским рассказам я привык относиться как к художественной литературе. Но тут оказывалось, что все это происходило на самом деле, об этом хранится не только память, но соблюдается и само место, где все это случилось. Перед дверью, украшенной резьбой по кости, мы разулись — в память о том, что Бог повелел Моисею снять обувь на святом месте. Теперь я уже другими глазами смотрел на икону: Моисей стоял перед кустом, одна сандалия уже лежала на земле, а он, чуть наклонившись и поставив левую ногу на высокий камень, снимал другую сандалию.

В капелле, в глубине алтарной части, я увидел ещё одну икону с изображением Девы Марии в горящем кусте. Под алтарём находилась мраморная плита с отверстием, которое указывало на прежнее место куста. Оно было закрыто серебряной пластиной с выгравированной на ней Купиной. Почти точно над ней висели три горящие лампады. У меня создалось впечатление, что в монастыре всегда горят лампады, и масло в них не кончается. Ни разу не видел, чтобы их кто-нибудь зажигал, наверное, это делали ночью. Однако как зажигали свечи, я видел не раз, а также с интересом наблюдал, как их после службы гасили, опуская на пламя медный колпачок или колокольчик, привязанный к длинной палке.

Монахи преклонили колени и по очереди поцеловали серебряную пластину. Я тоже встал на колени, но не решался приблизиться. Тогда они одобрительными кивками и жестами стали подзывать меня к себе. А я застыл словно в столбняке. Даже не могу описать, что я чувствовал. Это был страх, но какой-то приятный страх. И все же он не давал мне сдвинуться с места. Тогда монахи, одного звали, кажется, Йоргос, взяли меня под мышки и буквально понесли, скорее поволокли, к тому месту над корнями куста. Мне стало неудобно, и я попытался встать на ноги, чтобы моя слабость не выглядела сопротивлением. Но, привстав, ударился головой о тяжелую лампаду, которая висела там. Она качнулась, я этого, разумеется, не видел, но почувствовал, что на затылок мне плеснулось тёплое масло и потекло по шее и под воротник по позвоночнику. Я опять ослаб, и меня опустили на пол. Не знаю, почему, но я приложился к холодному серебру пластины не губами, а лбом, но нос и губы поневоле прикоснулись к недвижному мрамору плиты. Тело расслабилось, ко мне вернулась способность двигаться. Я взглянул вверх: надо мной качалась правая лампада, а две другие оставались неподвижными.