Тут Жан-Люк абсолютно точен. Вообще, у моего друга аналитический ум. Его заметки использовать довольно трудно, потому что в них мало живых деталей, но много рассуждений, попыток понять, взвесить, оценить. Всё же самые интересные кусочки мне удалось встроить в свои записки.

Запомнились и другие высказывания Бейля. Я говорил, что в свое время с большой любовью относился к императору. Но вот что вещал наш собеседник Бейль:

— В мире нет и не было такого полководца, который одержал бы столько побед в такой короткий срок. Двадцатишестилетний генерал затмил славу и Александра Македонского, и Цезаря, и Ганнибала, и Фридриха Великого.

Теперь добавлю от себя: список полководцев в этом высказывании постепенно сокращался, и в последней редакции эта фраза звучала так:

— Со времен Цезаря в мире не было более великого полководца.

Или же он неожиданно вспоминал противников императора:

— Эмигранты ставят Наполеону в вину уничтожение независимости Венеции.

И тут же без паузы Бейль задавал нам с Жаном-Люком риторический вопрос:

— Но разве то, что он разрушил, можно было назвать республикой!

И он победоносно смотрел на нас, поглаживая чисто выбритый подбородок между бакенбардами согнутым указательным пальцем.

А вот как он оправдывал избиение Наполеоном пленных в Яффе. Будущий знаменитый писатель говорил примерно так:

— Он находился в безвыходном положении. Турки капитулировали в Эль-Арише. Наполеон их выпустил под честное слово с условием, что они разойдутся по домам. Что они сделали? Они заперлись в Яффе, и город пришлось брать приступом. Именно так они во второй раз стали пленниками. Увести их с собой как пленённых он не мог: хлеба не хватало для своих солдат. Отпустить ещё раз две тысячи человек было бы безумием, потому что они опять взяли бы в руки оружие. По законам военного времени он приказал их расстрелять. Поймите, что он тем самым спасал свою армию!

Или же вот чтó он говорил о «мусульманстве» Наполеона:

— Действительно, в Египте воззвания к народу Наполеон начинал такими словами: «Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет — пророк его». (Добавлю от себя, что так и было, я помню это хорошо.) Но поймите, — продолжал Бейль, — ему было нужно расположить к себе жителей Александрии и Каира. Он только делал вид, что принял их веру. Слух о том, что он изменил католицизму и вправду перешёл в мусульманство, что он вообразил себя вторым Магометом, распространяется через те же эмигрантские пасквили. К тому же католицизм к тому времени уже исчерпал себя. Нечему было изменять.

Последнее утверждение оставляю на его совести. Так же он оправдывал и бегство Наполеона из Египта. Оказывается, по словам Бейля, Наполеона ждали во Франции важные дела и армию он оставил в прекрасном состоянии.

— Великий полководец не учёл только одного, — говорил Бейль, — назначенный им вместо себя генерал

Клебер будет убит, а командование перейдёт к бездарному генералу Мену. Надо восхищаться тем, что Наполеон, рискуя быть захваченным в плен англичанами, которые тогда владычествовали на Средиземном море, решился на такой шаг. Это говорит о величии его души.

Тут можно было бы развести руками, но мы с Жаном-Люком просто замолкали.

Пожалуй, единственная критика, которую Бейль себе позволял, касалась политического чутья императора. Он считал Бонапарта величайшим полководцем и наивным, простодушным, многократно обманутым политиком. Например, он говорил:

— В 1797 году Наполеон недальновидно заключил мир в Кампо-Формио, в то время как он мог бы уничтожить Австрию тогда же! Это избавило бы Францию от двух походов — 1805 и 1809 годов.

Нечто похожее он утверждал, говоря о Тильзитском мире с Россией в 1807 году:

— После разгрома русских при Фридланде следовало идти на Петербург, тем более что Кёнигсберг уже находился в руках Франции. Тильзитская[31]мирная встреча императоров Александра и Наполеона в павильоне на середине реки Неман закончилась фактически пятилетней отсрочкой для России, что дало ей возможность подготовиться к войне 1812 года.

Кстати, Бейль считал её стратегически неизбежной. Последний раз мы встретились с Анри Бейлем случайно в 1814 году на Елисейских Полях. Союзные войска под предводительством русского императора, прусского короля и австрийского князя Шварценберга (к тому времени он воевал уже против Наполеона) торжественно входили в Париж. Мы с дядей Мишелем поднялись на широкий балкон ресторана Nicole. Там я увидел Анри Бейля. Парижане, по крайней мере те, что вышли на улицы, встречали союзников тепло, если не сказать восторженно. Бейль был хмур и бледен, его губы кривила язвительная усмешка. Радость парижан он воспринимал как предательство по отношению к Наполеону. Он был готов словом и делом защищать своего императора и величайшего из смертных. Мы раскланялись довольно холодно. У меня осталось такое чувство, будто это я виноват в крушении его кумира.

Позже, году в двадцатом, я пролистал его «Жизнь Наполеона» и увидел, что взгляды нашего боевого соратника не изменились. Открывая книгу, то тут, то там я натыкался на известные мне оценки бывшего императора. Спустя два десятилетия, кажется, в 1832 году, я не смог прочесть до конца «Пармскую обитель» Анри Бейля, встреченную полным молчанием критики. Не прочитал, возможно, из-за того, что царапнуло уже начало. Помните первые строки? Процитирую по роману: «15 мая 1796 года генерал Бонапарт вступил в Милан во главе молодой армии, которая прошла мост у Лоди, показав всему миру, что спустя много столетий у Цезаря и Александра появился преемник». А ведь это я слышал собственными ушами ещё в памятном двенадцатом году. Бесконечная приверженность к Наполеону и постоянство в этом делают честь Анри Бейлю-Стендалю, но мне они претили…

Тогда я жил в уцелевшем московском особняке Марии Римской-Корсаковой, кажется, княгини, но, может быть, графини. Жан-Люк нашёл прибежище в особняке одного полковника, с которым он познакомился ещё в Тильзите. Другой мой боевой товарищ, подполковник Батайяр, занял комнаты в палатах графа Каменского. Мы, конечно, не знали, кому принадлежит дом, но, обследуя комнаты, в спальне на столике обнаружили связку писем на французском языке. Нехорошо читать чужие письма, однако Батайяр на правах нового хозяина быстро пробежал глазами пару писем, и так выяснилось, что письма любовные. Они могли представлять интерес для какого-нибудь романиста вроде Дюма или Стендаля, а для офицеров значения не имели. По конвертам мы определили, что все письма адресованы графу Каменскому, так и открылось имя владельца палат.