Однако вернусь в свой московский особняк. Пишу так много о Бейле потому, что его имя соединилось в памяти с моей иконой. Мы уже готовились оставить Москву. Несколько дней икона украшала мою гостиную, и я каждый день простаивал перед ней немало минут. Кстати, Жан-Люк советовал спрятать её в походный сундук, чтобы не украли. Я же возражал, что могут похитить и вместе с ним. В особняке у меня было две комнаты: уютная по тем временам спальня и гостиная, которая служила мне одновременно кабинетом. Возле секретера я поставил складной походный столик из орехового дерева, поднял откидную крышку и прислонил к ней образ. Здесь и увидел его Бейль. Придвинутый вплотную к стене столик невозможно было обойти со всех сторон. Однако у меня сложилось такое впечатление, что Бейль ходит вокруг иконы. Он завязывал разговор, отвлекался на возражения собеседникам, полусогнутым указательным пальцем тёр подбородок, а сам искоса поглядывал на икону и нарезáл полукруги вокруг неё. Я радовался про себя и старался смахнуть с лица хитроватую улыбку. Было видно, что на тонкого ценителя итальянской живописи этот византийский образ произвёл впечатление. Наконец, вглядываясь в лик Девы Марии, Бейль приблизился к иконе почти вплотную. Он так ничего и не сказал о ней, но, уходя, обернулся на образ и воскликнул:

«Варварство! Варварство? Варварство…» Одно слово с тремя разными интонациями было произнесено с каким-то драматическим актёрским эффектом. Проводив гостей, я вернулся к моей иконе. Она, как всегда, посылала мне тепло. А я тут же вспомнил, как Бейль, кружа по моей гостиной, не оставлял в покое свою медаль за взятие Москвы, украшавшую его чистенький мундир. У нас с Жаном-Люком имелись такие же. На одной стороне портрет предводителя французов с надписью «Наполеон — император и король». На другой изображён Кремль со Спасскими воротами на переднем плане. Надпись гласила: Entrée à Moscou — Вступление в Москву. Внизу дата покорения первой столицы русских. Мы с другом уже не без иронии относились к этой награде, а Бейль почему-то постоянно теребил её во время разговоров.

На следующий день наш Анри опять посетил меня. Запомнились два его замечания об иконе. Первое: «Они не любят живопись. Зачем они закрывают живопись металлом? Хотя письмо довольно примитивное, такое не жалко и скрыть от глаз».

Второе: «Они украшают икону как живого человека, наряжают Богородицу, как императрицу». «Они» — вероятно, русские. А два замечания расшифровывали, видимо, сказанные накануне слова о варварстве. Мне же моя икона нравилась всё больше, хотя я и не понимал, что изображено на ней. Кроме Девы Марии, разумеется, и Моисея перед Неопалимой Купиной в верхнем левом углу. Да, подумалось мне тогда, эстетизм способен погасить живое чувство.

За всё время пребывания в Москве я видел Наполеона лишь два раза: в Кремле и в Новодевичьем монастыре — новом монастыре для девиц, так можно перевести его название. Оно объясняется тем, что раньше у них уже был монастырь под названием Devitchiy.

Нам поручили устроить в монастыре склад для продовольствия и фуража. Мне выделили келью в стрелецкой караульне при Напрудной башне. Рассказывали, что в ней была заточена сестра их знаменитого царя Петра Первого — София. Кстати, с верха этой огромной круглой башни хорошо видна Mojaïyka — дорога на Можайск, в который мы вошли через два дня после битвы при Москве-реке. Жан-Люк оказался тоже в обители, но по другому ведомству: он досматривал боеприпасы.

Мы заняли практически все помещения за исключением собора. Монахиням оставили только пять келий, а может, даже три-четыре, не помню. Склады под провиант я подыскал быстро, приказал их очистить и подсушить, потому что влажность в подвальных залах была повышенная. Однако я не просто удивился, но поразился отсутствию в них мышей и крыс.

Всё, что свозили в монастырь, размещали в разных подвалах. Скоро количество запасов вполне удовлетворило нас. Русские измеряют объём сыпучих тел четвертями. По моим подсчётам, это чуть больше двухсот килограммов. Итак, пшеницы, как они сказали, имелось у нас пятьсот четвертей в подвале большого собора, двести четвертей ушло в одну башню, расчищенная конюшня на четыре стойла также была забита пшеницей. Дрова из подвальных помещений вынесли на улицу, а там поставили лошадей. В монастырь свезли достаточное количество муки, овса, ржи и, главное, вина. В подклети красной церкви собрали триста четвертей картошки и несколько десятков бочек капусты.

Пшеничных и овсяных необмолоченных снопов набралось так много, что их клали прямо на паперти собора Smolensky. Я не успел узнать, почему он так называется. Казалось, в России Смоленск встречал или провожал нас повсюду: и в продвижении на Москву — в виде крепости, и в дороге, которая называется у них Smolenskaya, и в виде иконы, ради которой они, жертвуя жизнью, отбивали город скую башню, и в виде собора уже здесь, в двух льё от Москвы. Он, кстати, немного похож на Успенский собор Кремля. Впрочем, многие древние церкви у русских похожи одна на другую, а вот новые — разнятся.

Многие офицеры и даже солдаты привезли с собой маркитанток, походных жён и любовниц. Русские очень смешно называли их с пренебрежением mamzelki, так что мы тоже скоро стали называть наших спутниц — mamzelka. Трудно в этом русском слове узнать французское mademoiselle. Ясно, что русские не одобряли подобное сожительство, впрочем, они просто не понимали, что такое маркитантка или походная жена.

В монастыре жили также наши музыканты: полковой оркестр и конные трубачи. Однажды утром я наблюдал такую сценку: музыканты выстроились для репетиции на длинной паперти Успенской церкви. Они называли её Trapeznaya. Перед каждым музыкантом стояли по-разному одетые русские детишки и держали ноты. Забавная и живописная картина! Вообще, в обители было довольно много детей, наверное, они потеряли родителей и монахини приютили их.

Ещё одним развлечением для обитателей монастыря служили регулярные переклички. Правды ради надо сказать, что дезертирство усиливалось с катастрофической быстротой. После очередной переклички мы иногда недосчитывались десяти-пятнадцати, а то и двадцати человек. Правда, некоторые возвращались. Потом оказывалось — они уходили на денёк помародёрствовать в Москву.

И тут прошёл слух, что в монастырь пожалует сам император. Мы удивились, смутились и обрадовались. Удивились, потому что в Москве у императора, казалось, и без нас немало проблем. Смутились, потому что смущение одолевает подчинённых при всяком появлении высочайшего начальства. Обрадовались, потому что своей энергией и уверенностью в победе император способен поднять дух любого солдата и офицера. А мы уже нуждались в поддержании боевого духа и надежды на благополучный исход нашего рискованного предприятия.

Скажу пару слов о монастыре. Я видел в русской столице несколько обителей. Эта подмосковная — была самой красивой. Её воздвигли в нескольких льё от Москвы. Особенно меня удивили стены. Даже не знаю, с чем их сравнить. На Синае крепостные стены поражали мощью, высотой, толщиной, здесь же издали круглые угловые и остальные квадратные башни вместе со стенами казались тонкими, лёгкими, узорчатыми, как игрушечный детский замок или огромный торт с бордово-белым кремом по краям. И лишь вблизи человек понимал, что имеет дело с укреплением, которое при необходимости способно выдержать долгую осаду. Однако замечу, Кутузов бросил на произвол судьбы и эту обитель.