же от барышни было – не оторвать. Она плыла мимо крестов и надгробий, и бёдра её почти не колыхались, будто под юбкой были не ножки, а колёсики. Оленька невольно восхитилась такой походкой, и острая булавка ревности вновь больно кольнула её под самое сердце. Иногда незнакомка приподнимала край юбки, показывая узкую ножку в аккуратной туфельке, легко перепрыгивала через редкие лужицы, грациозно выгибалась назад – посмотреть, не намочился ли подол, – и, вернув гибкое тело в вертикальное положение, катилась на своих колёсиках дальше. И было в этом движении столько лебединого изящества, женственности, «взрослости», что Оленьку царапнула постыдная зеленушная зависть.

Так, незаметно для себя самой, следуя за незнакомкой на расстоянии, она дошла до Симанской улицы. У подъезда углового дома, выходящего фасадом на Шкиперский проток, барышня остановилась, сняла с плеч траурную шаль, повесила её на руку и позвонила в колокольчик. Открыла – толстая горничная в длинном белом фартуке; всплеснув голыми сдобными руками, она неуклюже втиснулась в дверной косяк, пропуская девушку.

Когда дверь закрылась, Оленька подождала немного – и осторожно, почти на цыпочках, подошла к дому. Прямо под колокольчиком висела громоздкая золочёная табличка «Зубоврачебный кабинет доктора Пелеха».

«Искрошила зубы от горя, идёт вставлять фарфоровые!» – ехидно подумала Оленька, но мысль о том, что незнакомка – пациентка, сразу была отметена. Это понималось и по поведению встретившей её горничной, и по тому, как царственно и молчаливо девушка вплыла в дом. В свой дом, сомнений не оставалось.

Как же так, как же так! Значит, всё-таки невеста! И небедная, судя по всему, раз живёт хоть и не на парадном Большом проспекте, а в тихой улочке, но семья занимает весь бельэтаж. Оленька развернулась и ещё раз прошла мимо дома, съедаемая ядовитой смесью любопытства и ревности.

Дочь зубодёра! Ах, Петенька не мог, нет-нет, не мог её любить! Мысли прыгали в Оленькиной голове, истории сменялись, как в калейдоскопе, одна другой безобразнее, вертелись, как огненные шутихи, пылали и мучили. Барышня уже не казалась образцом изящества и женственности, и даже красавицей больше не мыслилась.

«Какой пошлый браслетик поверх перчатки!» – думалось теперь Оленьке, и всё вокруг обернулось пошлым – и дом на углу Симанской и Шкиперского, и походка незнакомки, и её шаль, и весь белый свет. Проходя мимо распахнутых окон одного из домов, Оленька услышала патефон, «Пупсика» – модную песенку, прилипчивую и сладкую, которую распевали везде и всюду, и спасу от её навязчивой мелодии не было.

Когда я был ребёнок,

Я был ужасный плут,

Меня ещё с пелёнок

Все пупсиком зовут:

Пупсик, мой милый пупсик…

Оленька закрыла уши руками. Пошлость, какая пошлость! Только Петенька и оставался чистым и прекрасным, а эта хищная птица – незнакомая барышня, дочь зубного врача, – хотела замарать его одним фактом своей любви!

Добравшись до своего дома, Оленька бросилась на кровать в своей комнате и зарыдала. Сбежались домашние, но ответа, что стряслось, так от неё и не добились. Папенька же решил, что непременно надо отослать дочь в деревню, к родне, справил наскоро телеграмму и велел собираться через два дня в дорогу.

* * *

Две недели, проведённые в Псковской губернии, Оленька промучилась ревностью, иссушившей и полностью измучившей её.

К своему же возвращению в Петербург мнение относительно зубной барышни она переменила. Что ж, какая ни на есть, но та знала Петеньку живым, и, коли он с ней общался, значит, не совсем она натурой была дурна, думалось Оленьке, и мысли эти приносили малый покой мятежной душе. Пусть так, пусть! Ничего же исправить уже нельзя! Признав перед образом в церкви, что была несправедлива к сопернице, Оленька побежала на кладбище, где клятвенно пообещала Петеньке не обижать мыслями дурными его подругу.

Но с этого-то момента и поселилась в ней неугомонная идея с барышней той познакомиться. Отчего бы и нет? Надо только придумать: мол, знала она когда-то его, через общих знакомых, а как судьба сложилась, ей неведомо, да и тех знакомых не спросить – давно из столицы уехали…

Только как на разговор-то барышню выманить? Не подкараулишь же её на улице – и вот так, не будучи представленной, не спросишь, мол, отчего умер знакомец ваш, молодой господин Воскобойников, да не расскажете ли, каков он был при жизни, и не покажете ли его карточку, ведь наверняка имеете?

Оленька извелась вся, и так прикидывая, и эдак, пока не пришла ей в голову мысль притвориться, будто зуб болит. Папенька подивился, что дочь наотрез отказалась ехать к семейному лекарю, – да что за напасть-то такая, кто-то посоветовал неизвестного врача, благо кабинет неподалёку, но каков он врачеватель, никто не знает, а и спорить с Ольгой бесполезно – сразу в слёзы… Трудный, трудный возраст. Папенька побурчал, но согласился отправить её к доктору Пелеху в сопровождении нянюшки.

* * *

– Ну-с, – промурлыкал доктор Пелех, улыбаясь в жиденькую бородку-клинышек. – Давайте-ка посмотрим-с. Что вас беспокоит?

Кабинет внушал Оленьке неподдельный ужас: белые застеклённые шкафы со склянками, ступками, фарфоровыми баночками; стол, покрытый толстым бумажным листом, на нём – блестящие крючковатые инструменты, похожие одновременно на обломанные столовые приборы и на нянюшкины вязальные крючки; гигантская гипсовая челюсть и два медицинских плаката на стене, изображавших что-то зловеще-зубастое; сестра-ассистентка непонятного возраста в белоснежном платке, повязанном на монашеский манер, с мучным безразличным лицом и белёсыми пальцами; в пальцах этих цепким хватом зажата кювета-полумесяц с нарезанными бинтовыми квадратиками и ватными тампонами. Но главное – бормашина: высокая железная стойка с двумя толстыми маховыми колёсами, чуть больше зингеровских, с крючковатыми хромовыми рычажками, круглой фаянсовой плевательницей и тонкой металлической конечностью богомола, неестественно выгнутой в колене-локте и застывшей в нескольких дюймах от кресла, в котором, пригвождённая липким страхом, сидела Оленька.

– Сейчас уже ничего, доктор. Всё прошло… – она подняла голову с кожаного подголовника и покосилась на пыточный агрегат.

– Откройте-с шире рот, барышня, – медово произнёс доктор и нацелился на Оленьку железной загогулиной.

Яйцевидное пенсне блеснуло и придвинулось к ней почти вплотную. Оленька зажмурилась и открыла рот.

Все тщательно продуманные дома фразы мигом выветрились из головы, и она, набрав в лёгкие воздуха через нос, выплюнула изо рта чужеродный инструмент и выпалила:

– Господин доктор, у вас есть дочь?

Доктор Пелех, ожидавший от пациентки чего угодно – кусания, брыкания, воплей, визга, только не подобного вопроса, – несколько удивлённо произнёс:

– Две.

– Как две? – глаза Оленьки наполнились отчаяньем.

– Да вот так, – доктор пожал плечами, будто извинялся за то, что не родил сыновей. И, чтобы успокоить странную посетительницу, ласково