наверное, сто. А может, двести. И аплодировали ему не меньше, чем Шаляпину…

Оленька творила Петеньку талантливо. Он был идеальным, без единого изъяна, без мельчайшей занозинки, и если крылья не шуршали у него за спиной – то лишь потому, что окружающие его люди все до единого туги на ухо и ангельских шорохов не распозна́ют. Оленька упивалась рассказом, в особые моменты переходя почти на шёпот, а когда заметила, что в одном глазу у Насти налилась крупной фасолиной слеза, тут же перешла к лирической главе:

– Любили мы друг друга безмерно…

Она попыталась вспомнить, что́ рассказывала подругам по гимназии, но перед глазами плыл образ дотошливой Веры Шмидт, и была опаска нарваться на «неудобные» вопросы ещё и от этой Насти.

– Он мне каждый день писал с Кавказа. Письма храню бережно, перечитываю каждый вечер перед сном. И плачу, плачу…

– С Кавказа? – Настина бровь поднялась червячком. – Как же он там оказался?

Оленька выдала уже готовую и с успехом опробованную на подругах историю со ссылкой, не забыв упомянуть о чуть было не случившемся венчании, но предусмотрительно умолчав о саночках и «разврате»: что-то ей подсказывало, что с Пелех об этом толковать не следует. Когда рассказ закончился, обе они сидели минуту молча, водя пальцами по краешкам блюдец, и лишь кенари в клетках херувимскими голосами резали тишину кофейни надвое. Наконец, Настя выдохнула:

– А самое главное, Оля? Самое главное вы не рассказали.

Оленька нахмурилась. Да что ж может быть главнее истории её великой любви? Вот она, Оленька, вся в ней, от шляпки до каблучков, растворилась – и парит теперь, живёт одной этой любовью, непроходящей и неиссякаемой. И не будет в её жизни никакой другой!

– Вы не сказали, от чего умер Петя…

Оленька замерла на мгновение. Это ведь она сама спешила на свидание с барышней Пелех, надеясь услышать, как закончилась жизнь любимого, и почему в таком юном возрасте, и была ли надежда на спасение. В историях, скармливаемых гимназическим подружкам, Петенька был живой, здоровый и помирать никак не собирался, а писал Оленьке трогательные стихи в письмах и посылал в конвертах засушенные кавказские цветки. Она даже не успела обдумать его кончину. Для такой красивой жизни, какой Петенька жил, и для такого красавца, каким он был, и смерть должна быть красивой! И, конечно же, из-за любви.

Одна за другой, как на бешеной карусели, закружились в Оленькиной голове встрёпанные мысли:

«…На дуэли… Из-за ревности. Из-за того, что кто-то посмотрел на меня вожделенно… Нет, нет! О дуэли все бы знали, громкое дело было бы. Помнится, два юнкера стрелялись год назад, так во всех газетах гремело! Может быть, он погиб, защищая честь царя от кавказских горцев? Нет, ещё хуже, ему бы награду дали и… и…»

Оленька спешно перебирала в голове версии. Настя выжидающе наблюдала за ней.

– Упал с лошади, – вдруг выпалила Оленька.

Она заметила, как лёгкое разочарование невесомо коснулось Настиного лица. Слёз в её глазах уже не было.

– Ох, бедняга, – вымолвила Настя и, помедлив, почему-то прибавила: – Какая вы счастливая, Оля!

– Да, счастливая, – Оленька резко встала из-за столика и, вынув из кошелька монету, положила на поднос. – Мне бежать надо. Очень, очень важные дела.

Настя тоже положила монетку на поднос и встала.

– Оля, – вдруг сказала она. – Если вам неприятно, я не буду приходить на кладбище.

– Отчего же! – Оленька обернулась и одарила собеседницу сладчайшей улыбкой. – Приходите. Раз в год. Но никак не чаще! Слышите, не чаще!

Настя кивнула, сделала шаг к двери, но Оленька уже выскочила из кофейни.

«Как же так!» – хором чвиркнули кенари на одной ноте.

– Но любить-то, любить его вы мне не запретите! – крикнула ей вслед Настя, и прохожие с любопытством повернули в её сторону головы.

Оленька не ответила, лишь ускорила шаг. Она летела вдоль 6-й линии, и сердечко её стучало: «Как же так! Он мой, мой, мой!». И от этого убыстряющегося стука росла внутри непонятная тревога. Навстречу ей неспешно текла двухэтажная конка, облепленная серыми гроздьями пассажиров, конку обогнала пролётка с двумя дамами в огромных шляпах, тут и там Оленька натыкалась на телеги, бочки, горластых лоточников, мальчишек-торговцев в косоворотках с ящиками на головах, тёток в клетчатых платках с корзинами яиц, зевак и нянюшек с детьми, и ей показалось, что все эти пёстрые люди – и в конке, и в пролётке, и на улице – смотрят на неё с укоризной, осуждают, презирают.

«Не отдам! – сквозь стиснутые зубы бросала им Оленька. – Никому не отдам. Он мой, Петенька!»

* * *

Прошло недели две. Оленька исписала несколько тетрадей под дневники, но зудящая мысль о том, что кто-нибудь когда-нибудь прочтёт записи, ужаснула её и заставила те дневники сжечь. На кладбище она по-прежнему ходила два раза в неделю, но Настю Пелех больше не встречала.

Однажды, в тихий безветренный полдень, Оленька стояла у могилы, держась одной рукой за крыло каменного ангела, а другой закрывая лицо, и читала молитву вперемешку с сочинёнными для Петеньки письмами, – как вдруг услышала совсем рядом приближающиеся шаги. Она встрепенулась, застыла, оцепенев от стыдного страха быть застигнутой врасплох, и, озираясь, метнулась к аллее.

– Постойте, барышня! – окликнули её сразу в два голоса.

Оленька, бледнея и чувствуя, как подкашиваются ноги, обернулась.

На аллее стояла пожилая пара: невысокий сухонький мужчина в старомодном сюртуке, немного потёртом на отворотах рукавов, и полная рябая женщина в шерстяном дорожном платье с соломенной шляпой, висевшей на узкой ленте на сгибе её локтя, как корзинка.

– Вы нас извините, барышня, – голос женщины был мягким, сахаристо-плотным, как яблочная пастила, и таким виноватым, что Оленьке показалось: сейчас попросят денег.

Но дама ничего не просила, лишь повернулась к мужчине с надеждой, что тот поможет вывернуть на нужную реплику.

– Да, – неуклюже подхватил её спутник. – Мы вас наблюдаем, в некотором роде… Уже пару раз, хотя сами не часто, знаете ли-с… Мы в пригороде живём… А на Смоленском семейное погребение у нас… Да что вы так испугались?

И сам сконфузился, с надеждой посмотрел на женщину.

– Родители мы, – переняла инициативу дама. – Воскобойниковы.

Сердце у Оленьки упало куда-то в живот и зажглось там невыносимым игольчатым огнём. Тем временем мадам Воскобойникова торопливо продолжила:

– Позвольте вас спросить, как вы познакомились с нашим сыном?

Оленька стояла ни жива ни мертва, и что-то ей подсказывало: не говори ни слова.

– Он ведь мало выходил последний год, – супруги приблизились к Оленьке почти вплотную; огонь в её животе обернулся льдом. – Петруша нам о вас не рассказывал.

– Ах, Машенька, ей-богу, ну что ты пугаешь так