— Вы тоже. Хорошо, что мы друг друга понимаем. А ваша простуда… может, организм намекает вам, что нужно сделать передышку. Кстати, вы уверены, что мне стоит здесь сидеть?

— Боитесь заразиться?

— Нисколько — я никогда не болею. Но вы ослаблены, — фраза эта не была брошена из вежливости, скорее, наоборот. В ее взгляде я вдруг увидел заботу, и меня это тронуло.

— Я чувствую себя сносно. Не сомневайтесь, что дам вам знать, если захочу отдохнуть.

Недолго мы посидели в тишине, но никому из нас она не показалась неловкой. Я заметил, что Вера с интересом смотрит на мои книги, а я невзначай поглядывал на неё. Поверх вчерашней блузки она набросила чёрный мешковатый свитер. На контрасте с ним выделялось тонкое ожерелье из маленьких жемчужин.

— Марк Анатольевич, ваш сосед, он кто?

— Профессор философии МГУ.

— Он живет один?

— Один. Его жену репрессировали в тридцать восьмом. Она была главбухом на каком-то заводе, где разрабатывали и производили стратегически важное оружие. Когда произошла утечка засекреченных данных о растрате государственного бюджета, ее тут же объявили виновной и без суда и следствия расстреляли.

— А дети?

— Знаю, что у него есть сын, но они не общаются. Когда люди узнали, что его мать «враг народа», он тут же вылетел из института. После этого винил во всем отца. Да и сам Юрский лишился, пожалуй, всего кроме работы. Некоторое время его допрашивали, но быстро отпустили. Их квартиру тут же опечатали, а все имущество конфисковали. Он поселился здесь ещё задолго до меня.

— Какой ужас…

— Он замечательный человек, преданный своему делу. Порой мне бывает его очень жаль, но я знаю, что он бы не хотел ощутить эту жалость на себе.

— Кажется, вы с ним дружны.

— Он единственный здравомыслящий здесь человек, относится ко мне по-отечески и общение с ним более, чем занятное. Да и, в силу схожести наших историй, мы быстро нашли общий язык.

— Что вы имеете в виду?

Я поздно спохватился, что расслабился и выдал чересчур много. На мгновение в Вере я разглядел черты стража порядка, который только и ждал, когда жертва вывалит всю подноготную. Из ниоткуда вдруг взялась ужасная тревога и страх.

— Не стоит говорить, если вам это даётся с трудом. Я все понимаю.

— Скажу совсем немного, — помедлив, начал я, — ведь вчера вы были со мной весьма откровенны. Вы, наверное, заметили, что я еврей?

— Я не задумывалась над этим.

— Тогда это станет для вас открытием. Вернее, мать моя была еврейкой, отец русским. Он был офицером Красной армии, видным человеком. Мы жили в большой комнате на Малой Пироговке. Когда мне было без малого шестнадцать, его объявили участником в заговоре против власти и арестовали. Вскоре он был расстрелян, но мы узнали об этом с большим опозданием. До сих пор не понимаю, как мать не тронули.

— А что было дальше?

— Дальше… из комнаты нас выселили, где мы потом только ни жили. Хорошо хоть мебель удалось забрать: почти все, что вы здесь видите, раньше стояло в нашем доме. Я поступил в медицинский и, когда началась война, перешел на четвёртый курс. Мы прошли ускоренную программу, и через год я был послан на фронт.

— А ваша мама?

— Ее больше нет. С началом войны она поехала к сестре в Ленинград. Позже поезд, на котором она отбыла обратно в Москву, попал под обстрел.

Вера немного помолчала, прежде чем начать:

— С сорок второго по сорок третий мы с Надей помогали раненым в госпиталях. Я ужасно боялась сперва, но она всегда учила не робеть, ведь им было куда хуже, чем нам. Пока Надя работала с медсёстрами, я пела больным, придумывала сценки, рассказывала сказки. Часто я приходила, и койка того, кто ещё вчера хлопал передо мной в ладоши, была пуста. Однажды один добряк умер у меня на глазах. Его ранили в голову. Мне рассказывали, я не могла упокоиться после этого больше недели.

— Я рад, что вы здесь.

— Я тоже. Но, боюсь, мне надо идти.

Мы почти одновременно встали из-за стола и оказались неожиданно близко друг к другу. Она потупила взгляд, а я смотрел на кудрявую макушку, чуть влажную от растаявшего снега, и сам не заметил, как зажал в руках ее тёплую ладонь.

— Вера, пожалуйста, останьтесь. Для меня это очень важно.

— Если сейчас я дам себя поцеловать, вы подумаете обо мне Бог весть что?

— Разумеется, нет. А вы обо мне?

— Нисколько.

И я поцеловал ее. Она растерялась сперва, но не оттолкнула меня, не сопротивлялась, лишь крепче прижалась. Я гладил ее спину, волосы, и мне совсем не хотелось отпускать Веру. Какое-то время мы просто стояли, обнявшись, а потом я почувствовал, что меня обдало болезненным жаром, и она помогла мне лечь.

— Если после всего вы заболеете, я буду очень виноват.

— Не говорите ерунды. Моему здоровью можно позавидовать. Мне действительно пора. — Если потороплюсь, то ещё успею на трамвай.

— Я понимаю.

— Лев, отдыхайте, пожалуйста, и хорошенько лечитесь, — сказала она и ушла.

Неделю я промаялся в постели. Простуда оказалась препротивной, но все же отступила. За это время Вера навещала меня несколько раз. Мы часами разговаривали, и, когда она узнала, что Фурманша в больнице, то много спрашивала о медицине и разных болезнях. Почти полное отсутствие у меня в библиотеке художественных текстов ее озадачила, и в следующий приход она принесла мне книги Ремарка и Джека Лондона. Сама она с блеском в глазах рассказывала про свою учебу, что не могло не радовать.

Я чувствовал себя очень счастливым человеком, когда Вера была рядом, но не мог отделаться от беспокоящего чувства, будто делал что-то неправильное. Вскоре и она это заметила.

— Ты хочешь поговорить?

— Хочу, но пытаюсь подобрать для этого правильные слова.

— Что тебя тревожит?

— Мы. И в то же время это сейчас главная причина моего счастья. Но мне кажется, что я поступил с тобой непорядочно.

— Почему ты так считаешь?

— Между нами разница в десять лет. Я беспокоюсь, как бы ты не поспешила связать себя со мной отношениями, а потом пожалеть об этом.

— Поверь, все это такая мелочь. Или ты пытаешься сказать, что я незрела для тебя?

— Вовсе нет… черт, это трудно сформулировать.

— Лев, я не буду навязываться, если ты не захочешь этого. Может, я и молода, но с этой ситуацией справиться смогу. Тебе не надо давать мне ответ сейчас — ты знаешь, где найти меня. Поэтому мне лучше уйти.

Я постыдился, что за меня, как за ребёнка, приняли решение, но испытал облегчение. Все же события развивались стремительно — это нужно было хорошенько обдумать. Вдобавок завтра я должен был вернуться на работу и разобраться с делами.