Когда Макнил, пуская в ход всю тяжелую артиллерию этих доводов, говорил о кознях Ватикана, замалчивающего доказательства воскресения Христа, его слова относили на счет старческого маразма. Когда он высмеивал в своих лекциях модную гипотезу — мол, это автопортрет, который создал Леонардо своим тайным методом, за четыре столетия предвосхитившим фотографию и похороненным вместе с автором, все только пожимали плечами: изобрел же тосканский гений пулемет. А тот факт, что Леонардо родился спустя сто лет после первых детальных исследований образа на Плащанице, о чем свидетельствуют доступные всем и каждому документы, вызывал лишь снисходительные улыбки: известное дело, бумага все стерпит.

Сокрытие реликвии окончательно погасило полемику, на которую никто больше не давал себе труда отвечать. Если Церковь наложила запрет на демонстрацию и исследования, говорили многие, это значит, что она боится правды. Один кардинал, кстати, заявил после последнего пожара: «Как жаль, что полотно уцелело; сгори оно, это положило бы конец распрям». Теперь «фальшивка», спрятанная в бронированном контейнере, наполненном инертным газом, была надежно защищена от всех опасностей, грозивших извне, — кроме забвения. Никто не принял всерьез Макнила, когда он забил тревогу, утверждая, что хранение Плащаницы в атмосфере, лишенной кислорода, хоть и сводит к минимуму риск возгорания, зато чревато бурным размножением зеленых и пурпурных бактерий, которые могут просто сожрать ее мало-помалу. Запущенная в Интернет петиция за спасение реликвии от самоуничтожения собрала всего девятьсот подписей. Макнил не пережил этого, а Ирвин, так часто сомневавшийся прежде, не знал, что и думать, с тех пор как снова уверовал.

— Я задал вам вопрос.

Гласснер вернулся в настоящее; голову сжимало как в тисках. Президент уже успел переодеться в зеленую тенниску и замшевую куртку.

— Нет, господин президент, изображение не принадлежит кисти Леонардо да Винчи.

— Вам виднее. А кровь — это действительно кровь Христа? Вы лично делали ее анализ?

Ирвин никого ни в чем не убеждал, не будучи сам до конца уверенным, и потому ушел от ответа:

— Главное сейчас — проверить факт клонирования и попытаться выяснить, как ему удалось прожить дольше трех лет — это наш абсолютный рекорд на сегодняшний день.

Брюс Нелкотт подошел к нему вплотную и взял за плечи; лицо его было серьезно, напряжено, глаза опущены — сейчас он походил на фотографии из архивов, запечатлевшие его в момент концентрации перед тройным прыжком.

— Ирвин, вам известны истинные цифры падения рождаемости. Не знаю, что тому виной, гамбургеры из трансгенных продуктов или волны мобильных телефонов, но со спермой у американцев беда.

— В других странах не лучше, господин президент.

— Знаю: уже и импорта недостаточно.

Президент уставился в пустоту; повисло тягостное молчание. Он ведь сам хотел подать личный пример и вот уже три года пытался произвести на свет наследника in vitro: добровольных кандидаток в суррогатные матери хватало в армии. То же самое делал и Антонио. Но до сих пор их замороженными гаметами так и не удалось оплодотворить яйцеклетку: они входили в шестьдесят процентов американских пар, сталкивающихся с подобной неудачей, и это грозило им поражением на следующих выборах.

— Подумать только, ведь все эксперты предрекали нам перенаселенность, если только не случится ядерного конфликта, а на поверку он и не понадобился… По всему выходит, без клонирования мы в скором времени вымрем, так или нет?

— На мой взгляд, клонирование никогда не станет решением проблемы, господин президент, не случайно ведь эволюция пошла по пути полового размножения.

— Даю вам карт-бланш на переговоры с Сандерсеном. Я читал о нем кое-что: он не говорит напрямую, но я уверен, что ему удалось каким-то чудесным образом решить проблему продолжительности жизни клонов. Если он согласится продать нам Иисуса, это будет отличный бренд.

Нелкотт застегнул молнию на куртке, взглянул в зеркало, проверяя, как смотрится его циничная улыбочка, которую его заставил выработать советник по связям с общественностью, и тут же вновь стал самим собой — нетерпеливым, уязвимым, оптимистично настроенным. Голос его зазвенел, когда, обращаясь к невидимой аудитории поверх своего отражения, он произнес:

— Я ирландец по происхождению, Ирвин, и шуток в адрес Христа не люблю, но ведь если Богу было угодно позволить Себя клонировать на американской земле, это что-нибудь да значит?

Ирвин проглотил вертевшийся на языке ответ: будучи методистом, всю жизнь шарахавшимся от религии к науке и обратно, он не был уверен в непременно божественном происхождении Иисуса из Назарета и еще меньше в том, что клон является точной копией донора клеточного ядра.

— Возьмете с собой Клейборна, для юридических тонкостей.

Ирвин кивнул, пожелал президенту хорошо провести уикенд и удалился в свой тесный, словно сейф, желтый кабинет, в котором с 2002 года держали его республиканцы, чтобы не потерять голоса научного сообщества, после того как ему вручили Нобелевскую премию за модификацию соматического ядра. Вот она, его жизнь: он был увенчан лаврами за те самые исследования, которые запретил своим коллегам, возглавив созданную по распоряжению Джорджа Буша-младшего антиклоновую комиссию.

Ирвин прилег на старый продавленный диванчик, служивший еще Бадди Купперману, и набрал телефон Мемориальной больницы. Дозвонившись до своего хирурга, он сказал ему, что в интересах государства операцию, назначенную на следующую неделю, придется отложить. Опухоль подождет.

Небо над Атлантикой было затянуто тучами, бушевал ветер, то и дело припускал дождь. Приглушенное урчание вертолета убаюкивало Ирвина, он покачивался в какой-то вязкой полудреме, и вслед за переполнявшими его радужными надеждами накатывали муки совести. Рядом с ним судья Клейборн изучал юридическую документацию о правах практикующего клонировщика в отношении созданных им клонов. В прошлом адвокат, прославившийся сотнями банкротств табачных, алкогольных и фаст-фудовских компаний по искам за причиненный ущерб, он ушел от неприятностей с налоговой полицией, получив кресло в Верховном суде через связи своего друга и коллеги Антонио Вальдеса, который затем, став Первым лицом, протащил его в советники Белого дома. Душа-человек и любитель гольфа — таким выглядел Уоллес Клейборн, но под этой обманчивой внешностью крылся стервятник, хотя масштаб его, пожалуй, переоценивали: медленное пищеварение укорачивало его дни, зато над его делами корпела целая команда классных юристов, он не пасовал ни перед чем и обладал бульдожьей хваткой. Ирвин людей такой породы на дух не выносил. Едва поднявшись в вертолет, Клейборн осведомился о его здоровье в своеобразной форме: спросил, готов ли он к операции, то есть заручился ли юридическими гарантиями того, что хирурга в случае неудачи посадят. Ирвин не ответил, и тогда он добавил, подмигнув, что сам потолкует об этом с его адвокатом.

Судья уткнулся в документы, а Ирвин еще долго ел себя поедом: такую неловкость он всегда испытывал, если перед кем-то приоткрывалась его частная жизнь. Он видел своего сына в последний раз три года назад в Париже, когда прилетел с профессором Макнилом на симпозиум, организованный Международным центром исследования Туринской плащаницы. Конференц-зал был обшарпанный, народу мало, представителей от правительств, кроме него, и вовсе не оказалось. Из Ватикана пришла телеграмма с извинениями и рекомендацией участникам не тревожить покой Христа, а немногие ученые, приехавшие, чтобы представить свои работы, так и не смогли этого сделать: пришлось очистить зал сразу после вступительной речи по причине анонимного сообщения о заложенной бомбе.