Все перебрались в кафе напротив. У Ирвина завязалась беседа с группой мужчин, по виду — наблюдателей от ООН, с разноцветными бейджами на пиджаках: «Плат Маноппелло», «Аржантейский хитон», «Кагорский убор», «Овьедский сударион». Это были исследователи других посмертных одеяний Иисуса, посматривавшие друг на друга с недоверием, досадой и затаенной ревностью: каждый считал свой кусок ткани самым важным, самым информативным и незаслуженно обойденным вниманием.

Что больше всего поражало Ирвина — каждый, будучи хранителем одной из деталей своеобразного паззла под названием «Страсти Христовы», рассеянных по свету в результате грабежей и только чудом обнаруженных, предъявлял сопоставимые исторические доказательства, сходные результаты датировки, взаимодополняющие следы ран и анализы крови одной и той же группы АВ… но с пеной у рта оспаривал подлинность конкурирующих реликвий. Только в одном четверо «фанатов текстиля» были единодушны: дрожа за свои сокровища и желая спрятать их от поклонения темного сброда, они настоятельно требовали бронированных контейнеров с инертным газом, подобных тому, в котором хранилась Туринская плащаница. Тон повышался с каждой кружкой пива, страсти разгорелись вокруг субсидии, предоставленной Римом одному только Плату Маноппелло — прозрачному лоскуту с неясным отпечатком намалеванного краской лица, как говорили злые хулители. Назревал скандал, делегаты срывались на крик и переходили на личности, в общем, вели себя точно болельщики, готовые лезть в драку из любви к футболу. Ирвину быстро надоели эти тряпичные разборки, и он покинул компанию фанатов: пусть себе грызутся, а ему предстоял обед с сыном.

До этого они виделись полгода назад, когда Ирвин присутствовал — в последнем ряду — на кремации той, кого он любил больше всех на свете. Рядом плакал парижский скульптор, от которого она когда-то ушла к нему, и было отрадно сознавать, что эта женщина, несносная и прекрасная, была любима вопреки разрывам и разводам. На выходе два почетных вдовца принесли соболезнования третьему, последнему и законному, математику, убитому горем так же, как они. Ричард Гласснер приложился мокрой от слез щекой к щеке отца и ушел вслед за отчимом, не оставив надежды на примирение в обозримом будущем.

Ирвин так и не понял, почему именно после рождения сына их брак дал трещину. Почему с появлением этого ребенка угасло, охладело, умерло все после шести лет вулканической страсти и безоблачного счастья. Наверно, он был любовником и только, а в отцы не годился: не имел ни склонности к этому, ни желания и совершенно не умел обращаться с детьми. Он пытался, но от этого было только хуже, и Каролина, заявив, что он ревнует к малышу, выпроводила его клонировать коров за океаном. Что она рассказала о нем Ричарду, он не знал, но каждый раз, забирая мальчика на каникулы в Майами, сталкивался с замкнутостью и непониманием, сводившими на нет всю программу развлечений. Больше Ирвин так и не женился. «Из-за сынишки», — говорил он, зная, что сам себе лжет.

В тот ноябрьский вторник «сынишка», недавно ставший заместителем директора Французского банка по денежному обороту, повел отца в японский ресторан, где зрелище разделывающих рыбу поваров избавляло от необходимости разговаривать. Они так и промолчали целый час, чувствуя, что им нужно многое сказать друг другу, и не зная, с чего начать. Ирвин жевал суши и изо всех сил стискивал зубы, глядя на чужого ему человека, у которого почему-то были глаза, нос и подбородок женщины его жизни. Неспособный сложить части в единое целое — совсем как те делегаты-«тряпичники», с которыми он общался не далее как утром на симпозиуме, Ирвин злился на себя за то, что видел в Ричарде лишь карикатурный портрет своей утраченной любви. Злился, прекрасно понимая почему.

Прощаясь, заместитель директора по денежному обороту сказал, что ради его отчима, к которому он очень привязан, будет лучше им больше не видеться. Ирвин кивнул с понимающим видом, ничем не выдав своей боли, и долго смотрел ему вслед. Он чувствовал себя старым любовником, принесенным в жертву во имя спокойствия семьи.

После того осеннего дня, разбередившего две его давние раны, — кровь Христова вновь поманила соблазном клонирования, а взрослый сын лишил надежд на опору в старости, — Ирвин впал в апатию, в какое-то трезво-обреченное состояние, из которого так и не вышел три года спустя. Его жизнь завершалась изогнутым туннелем: он не видел света ни впереди, ни сзади и, лежа на рельсах, ждал поезда, который что-то запаздывал. Этот кошмар преследовал его по ночам четыре-пять раз в месяц, всякий раз когда он не позволял себе напиться.

— Та-ак, — произнес Клейборн, закрывая папку, — все зависит от того, какие патенты Сандерсен мог получить за рубежом. Последний заявленный им в США в 1994 году, в год рождения его Христа, носил название «Методы клонирования млекопитающих с использованием эмбриональных и неэмбриональных клеток»…

Ирвин, очнувшись от его голоса, не сразу сообразил, где находится.

— Будьте так добры, — буркнул он, — не упоминайте имя Христа.

— А как прикажете его называть? Иисус-бис?

— У проекта есть кодовое название — «Омега».

— Ладно, пусть будет «Омега». Как бы то ни было, этот свинтус обеспечил себе крепкие тылы. Патент аж на семидесяти страницах, в нем предусмотрено абсолютно все, причем ни разу не упоминается слово «человек» — иначе соответствующие инстанции отказали бы ему в рассмотрении.

— У вас есть копия?

Уоллес Клейборн запустил руку в свой портфель и протянул ему документ. Ирвин удрученно перелистал страницы, на которых постатейно описывались все возможные случаи клонирования из новорожденных, развивающихся и взрослых клеток, в том числе из соматических клеток человека, определяемых биологическими кодами, и белковых смесей, используемых для их активации перед тем, как перепрограммируется ядро. Сандерсен оказался гением: под весьма расплывчатым заголовком, предполагавшим довольно узкие, чтобы не застопорить получение патента, рамки, под его интеллектуальную собственность подпадало все, что еще будет опробовано и доказано другими в ближайшие тридцать лет. Запатентована была методика, однако недвусмысленно подразумевалось право на созданного индивидуума. Был также оговорен срок эксклюзива: никто не мог использовать изобретение, равно как и вытекающие из него права, не оплатив автору патентную лицензию, аж до 2099 года.

— Тут, конечно, есть за что зацепиться в суде, — подал голос законник Белого дома. — Патент на изобретение Филипа Сандерсена, лица физического, выдан акционерному обществу «Дженетрикс Лимитед», то есть юридическому лицу, при этом Филип Сандерсен является держателем контрольного пакета акций упомянутого общества, которое было ликвидировано в 2001 году за нарушение закона, запрещающего опыты по клонированию человека. Плохо то, что конгресс вот-вот проголосует за отмену запрета: не знаю, смогу ли я добиться признания обратной силы упраздненного закона.

— Вы какую, собственно, цель преследуете, Уоллес? Пресечь по закону торговлю живым человеком или цену на него сбить? Все-таки не раба покупаете.

Судья оскорбленно приподнял брови, поправил голубовато-лиловый, под цвет глаз, галстук и с достоинством изрек: