Филип возвращается в дом. Хочет довести дело до конца. Чувствует волнение в желудке и должен успокоиться. Руки его дрожат. Он не знает, от радости или от страха. Вот он уже перед дальней дверью дома, и на сей раз дальняя дверь заперта. Он трясёт её, он тянет, дёргает за ручку, никакого толку. То же самое с ближней дверью. Бесполезно. Заперто. По всей видимости, в определённое время автоматически срабатывает запор – на ночь. Теперь ему требуется новый план.

Присутствие БМВ действует на него успокоительно. В багажнике стоят бутсы «тимберленд» на шнуровке. Они ему нужны, чтобы ходить по новостройкам. Он тут же переобувается в них. И чувствует себя снаряжённым. У него есть верёвка, есть одеяло, есть фонарь. У него есть деньги и электричество. Ночь может наступать.

Ему необходимо найти место, где он сможет провести ближайшие часы. Парковки здесь нет, по крайней мере, такой, чтобы оттуда просматривался дом. На откосе растут кривоватые карликовые сосны. Они развесили свои ветки низко над краем дороги. Неплохое место, только это не должно выглядеть так, будто он прячется. А где ещё? У трансформаторной будки? Там есть место. Но если она выглянет из окна, она увидит машину. Так где же? Просто на дороге? Не поставить ли ему машину просто на тротуар? Насколько вероятно то, что здесь будет проезжать патрульная машина? Очень даже вероятно. Значит, всё-таки под соснами.

Там он не находит себе покоя. Он чувствует себя выставленным на всеобщее обозрение, будто на него пялится вся окрестность. Он выключает свет и включает стояночное отопление при неработающем двигателе. Видимость отсюда ограничена. Через лобовое стекло вид приемлемый, но над левым окном нависают ветки, а в зеркале заднего вида отражается лишь малый угол обзора. В машине свежо. Запах индуса надолго застрял в салоне. Он вытирает рукавом конденсат, осевший на боковом стекле. Запускает двигатель. На приборной панели загораются лампочки. Стрелка бензобака поднимается на пятьдесят процентов, бак наполовину полон. Он откидывает спинку сиденья на сто пятьдесят градусов. Вытягивает ноги. В машине становится тепло. Желудок даёт о себе знать урчанием. У грека можно было бы перехватить чего-нибудь. Но Бог знает, сколько времени ему понадобится, чтобы приготовить еду. Самое меньшее минут пятнадцать. Он не хочет на четверть часа упускать из вида дверь. Может, они могут принести ему сюда?

Он ищет телефонный номер таверны, набирает, звучит голос, но это автоответчик, он просит оставить сообщение после сигнала, но сразу после сигнала идёт писк «занято». Новая попытка, та же самая штука, никто не берёт трубку. В таверне виден свет, и ему даже мерещится, что за окном маячит силуэт человека. Но они там не слышат звонок своего телефона. Или делают вид, что не слышат. Аккумулятор теперь ниже двадцати процентов. Он решил подзарядить телефон от прикуривателя, но шнура для зарядки не оказывается на месте. Конечно, ведь он сам вчера упаковал его в чемодан, чтобы потом не забыть, когда отправится на Гран-Канарию. Теперь злится на себя. Придётся ему быть бережливым. И внимательным. Глаз не спускать с двери. Чтобы в следующий раз быть наготове. И ничем не рисковать, ни в коем случае. А желудок может подождать. Бутылка лежит рядом с динозавром на пассажирском сиденье. Вкус у воды пресный. Он включает радио. Высокий голос поёт по-испански вечные слова тоски. Чувствительная песня, с пустотой в животе переносится трудно. Но он всё равно оставляет её. На последних тактах её прерывает заставка. Стаккато войн и катастроф, на первом месте – пропавший самолёт. Международная акция поиска чёрных ящиков по-прежнему не принесла результатов. План-квадраты поиска расширяются, а времени остаётся всё меньше, пятнадцать дней – и батарея разрядится, всякий след будет потерян. Близкие скорее в ярости, чем в отчаянии. Власти беспомощны. Надежда пока остаётся. Он меняет радиостанцию, музыка будничного вечера, болтливое настроение, викторина, в которой слушатель даёт три неверных ответа, потом погода на ближайшие дни. Что называется, всего понемногу: солнце, дождь, ветер и снег. Ночами рекомендуют поберечься, могут быть заморозки.

Сколько раз мы с Филипом здесь бывали – он и я, сидели в этой машине и проклинали ту ночь с одиннадцатого на двенадцатое марта? Сколько часов мы терпеливо выдерживали в душном тепле стояночного обогревателя, прослушивая новости дня, про движение войск в Крыму, про тщетный поиск останков пропавшего Боинга? В перчаточном отделении он нашёл баночку шалфейных пастилок, купленную годы назад на бензозаправке в одну воскресную поездку в Эльзас, где он в сельской харчевне вблизи Кольмара съел обильный обед, а после этого поехал по гололедице на гору Хартманвайлерскопф, где в Первую мировую войну в бессмысленной кровавой бойне полегло тридцать тысяч солдат, так и не заняв эту высоту. Там, в лунном ландшафте январского вечера он пытался переварить антрекот и трюфельный паштет, а потом поехал обратно и как раз перед границей заправился, там и купил эти шалфейные пастилки. Баночка уже не открывалась, пришлось отковыривать крышку ключом. Вкус у пастилок был отвратительный, но они хотя бы содержали сахар. В одной рассыльной службе он заказал себе пиццу, которую привезли холодной, привезла женщина, которая показалась ему староватой для такой работы. Он ел пиццу стоя, поставив коробку на крышу кузова. Пришла сорока, он бросил ей кусочек теста, отломив от края, она схватила его, ускакала в кусты, потом снова появилась и получила следующую порцию.

Сообщения от Белинды он удалил все скопом, не читая; в какой-то момент, ещё до полуночи, она прекратила их слать. Он понятия не имел, что она теперь будет делать. Это его не заботило. Сообщение Веры, что он зарегистрирован на утренний рейс четверга, утешило его, перспектива вернуться в свою старую привычную жизнь давала ему уверенность. У него не было чувства, что он совершает ошибку. Он следовал некоему странному, может быть, пагубному плану, цель которого никто не обязан был понимать. Он зависел от воли мгновения, только мгновения и считались, он понятия не имел, что произойдёт в следующую секунду, но знал, что будет готов ко всему, что бы ни произошло. Во рту у него был кислый привкус, как будто напряжённое внимание постепенно поедало его, но и это было нормально. Он расходовал свою энергию и расходовал её необузданно, не сдерживаясь, с тотальным включением. Отнюдь не его намерения определяли происходящее, ему не требовалось принимать решения. Это давало ему некоторое облегчение. Он был тут. Больше ему ничего не надо было делать, и он понимал, почему в этом заключалось счастье. Он был заодно со своим дыханием, ибо он быстро заметил, как мало пользы было в том, чтобы беспокоиться, тревожиться, мысленно заглядывать вперёд дальше, чем на один шаг. Всё это мешало ему предаться с головой текущему моменту. И он видел то, чего ещё никогда не видел. Мир, полный знаков, которые он мог читать, мир был открытой книгой. Ему оставалось лишь расшифровывать эти послания, а всё, что заставляло его думать о будущем, о чём-то по ту сторону ближайшего удара сердца, было наивно и бессмысленно. Любая инвестиция была смехотворна, смертельна и убыточна для той жизни, которую он нашёл. Его существование зависело от другого существования. Он связал себя с ней, в этом было всё дело, и куда бы она ни пошла, он последует за ней. Не играло роли, кем она была, чего она хотела, до тех пор, пока он её не потерял, он не будет потерянным. Он научится, да, вот оно что, он ещё никогда не узнавал так много, как в последние часы, и он знал, с какой опасностью это сопряжено, потому что он заботился не о своём благе, собственное благополучие было ему совершенно безразлично. Дело было не в нём, не в его намерениях, дело было в связи, которая завязалась, в святости их божественных уз. Но ей нельзя было ничего об этом знать, она бы не поняла этого, она бы испугалась его и постаралась ускользнуть от его взгляда. У него было две задачи: всё видеть и оставаться невидимым.