И в этот момент, взлетая на ухабах так, что каждую минуту рисковал перевернуться через самого себя, к берегу лихо подлетел милицейский «бобик». Открылась дверца, и из него вывалился огромный, толстый, краснорожий мужчина в серой форме.

– Ты Маша? – проорал он мне. – Из лагеря «Родные просторы»?

– Да, – ответила я, как могла.

Он снял фуражку. Огромной пятерней вытер пот:

– Ну, давай, вылазь! Я за тобой второй час по ухабам прыгаю.

– Я не могу! Я плавать не умею. – Этот дядя Степа внушал мне ужас бо́льший, чем все вожатые и директор лагеря вместе взятые.

– Твою мать! – Он зашвырнул фуражку на сиденье и стал, едва складываясь через свое огромное брюхо, закатывать штанины.

Скрутившись калачиком на дне лодки, я молча ожидала расправы.

– Че тут уметь, че тут уметь… как в бега ударяться, так они умеют. А как из реки выбраться – так Петрович должен лазать, – бурчало брюхо, балансируя на утопленном в реку стволе.

Добравшись до лодки, он одной ручищей уперся в борт, а другой выхватил меня за шкирку и, так же балансируя, поволок к берегу. Я зажмурилась.

– Не ерзай, егоза… Я купаться не планировал…

На берегу он просто разжал ручищу. Я плюхнулась на траву, а он, дойдя до машины, снова поставил ногу на подножку и стал так же методично раскатывать штанины. Затем напялил фуражку и рявкнул:

– Че смотришь? В машину залазь!

Я бочком подалась к другой дверце.

– Куда, дура! Ту дверцу заклинило. Через эту залазь!

Он закинул меня на сиденье через руль, как волейбольный мяч, сам плюхнулся рядом так, что видавший виды «уазик» охнул и просел, затем оглушительно хлопнул дверцей.

Дверца отскочила.

– Мать твою, – опять беззлобно выругался милиционер. – И эту заклинило.

Он перегнулся через спинку, достал откуда-то веревочку, притянул дверцу к сиденью и завел мотор.

– Протокол поедем составлять.

Минут через пятнадцать, поднимая тучи пыли и отчаянно сигналя курам, мы влетели в какую-то деревню. «Уазик» лихо тормознул у одноэтажного кирпичного строеньица, на котором, впрочем, чин-чинарем на государственной табличке было написано «отделение милиции» какого-то – не помню какого! – района.

В комнатушке было прохладно. Я забилась в угол клеенчатого диванчика. Дядя Степа, швырнув фуражку на стол и снова огромной ручищей отирая пот, рухнул на колченогий стул, который тоскливо заныл под ним.

Повисла пауза.

– Есть хочешь небось?

Я кивнула.

Он полез в обшарпанный холодильник. Достал что-то завернутое в фольгу.

– На!

В фольге красовалась внушительная куриная нога, обложенная жареной картошкой. И только я вцепилась зубами в эту ногу, как милиционер, двигая к себе чистый лист бумаги, сопя и отдуваясь, сказал:

– Жена жарила. Свежая. Вчера зарубил.

Я подавилась и вежливо выела всю картошку.

Мы записали, как меня зовут, кто мои родители, из какого я отряда, в какое время меня достали из лодки, как я туда попала и зачем сбежала из лагеря (естественно, я не сказала правды!). Затем меня загрузили обратно в «уазик», предварительно напоив восхитительным холодным вишневым морсом, и, штурмуя барханы и терриконы проселочных дорог, мы помчались в лагерь.

Прибыли почти перед самым отбоем, когда на площадке перед администрацией лагеря шли танцы. На виду у всего детского и взрослого народонаселения (а посмотреть на мое прибытие вывалили даже поварихи и медсестры) дядя Степа достал меня из машины и сдал с рук на руки директору лагеря.

Опустим события следующего дня: они вполне стандарты и скучны, как и те нотации, которые посчитали нужным прочесть мне не только воспитатели и вожатые, но и – что удивительно! – сограждане по отряду.

Важно другое. Оставшуюся неделю я на все завтраки-обеды-ужины ходила только за руку с вожатой, а вечерами, на время танцев и кино, меня запирали в кабинете директора лагеря, где на окнах были решетки. После отбоя директор самолично отводил меня к вожатым моего отряда, чтобы они укладывали меня спать рядом с собой в вожатской, для чего была выделена специальная раскладушка.

Мне было все равно. Мне не нужны были ни танцы, ни кино. Отоспавшись и поплакав (главным образом потому, что не доехала до дедушки, а последний костер был уже вот он, через 2–3 дня!), я царапала в блокноте карандашом корявые строчки, от безысходности самостоятельно пытаясь срифмовать реку, свои чувства и то небо, по которому стремительно путешествовала в лодке в тот день.

Не знаю, что у меня получилось, – те первые опусы не сохранились. Но поверьте, они были длинными и как-то сами собой лились из меня на бумагу – только карандаш поспевал записывать. В предпоследний вечер перед костром я достала новый блокнотик, который привезла с собой в лагерь, аккуратно переписала в него свои стихи красивой ручкой, что лежала на огромном письменном столе в директорском кабинете, подумала и… не подписалась.

На следующее утро, когда весь лагерь, увлеченно упаковав свои рюкзаки, двинулся на обед, я заныла, что у меня болит живот. И сбежала от дежурившей под туалетом ожидавшей меня вожатой через окно соседней кабинки, крикнув ей, что я, похоже, тут надолго. Пока она томилась по своей котлете с пюре, которые из-за меня не доела, я пробралась в мальчишескую палату, где на койке стоял рюкзак моего ушастого избранника, и засунула блокнотик поглубже в центральный карман.

До сих пор не знаю, был ли предмет моих воздыханий первым моим восхищенным читателем или злостным критиком. Он мне так ничего и не сказал. На костре мы оказались друг против друга – между нами, остервенело выплевывая искры в звездное небо, трепыхались ошметки пламени, и когда мы случайно встречались взглядами, он отводил глаза и уши его постепенно багровели. А может быть, мне показалось и их всего лишь окрашивал свет костра.

Наутро мы разъехались, и жизненные дороги наши навсегда разошлись. О себе, как о всякой первой любви, он оставил теплую память и… привычку записывать, а потом и зарифмовывать все оттенки моих личных переживаний.

Годы шли. С ними шла жизнь. Переживания росли и множились, к ним прибавлялись новые поводы, рождая новые темы. Я давно окончила колледж, работала, побывала замужем. Поэтический дневничок распухал от вложенных и вклеенных в него черновиков. Время от времени стихи самовольно выползали из него на свет божий – я читала их по случаю на вечеринках знакомым, близким друзьям. Кое-кто даже пытался написать на них песни, которые мы вполне удовлетворенно орали под гитару у совсем других костров в совсем других местах и по совершенно другому поводу. Друзья в отличие от меня к моим упражнениям относились довольно серьезно: ведь я внучка настоящего поэта, чье дарование передалось по наследству!

Сам «настоящий поэт» в моей жизни как-то за эти годы не обозначался: то ли пропала у меня в нем личная нужда и я не прислушивалась к Бабушкиным словам, приезжает он в гости или нет. То ли его закрутила жизнь и забота о своей второй семье, и он у нас в Москве из своего церемонного Санкт-Петербурга так и не появлялся.