– Новый мир! – воскликнул я. – Нет! Не уходи отменя, господин! Мне не нужен этот мир. Мне нужен только ты!

Он уже успел высушить и красиво причесать волосы, а рукисмягчить пудрой. Склонившись надо мной, он вновь заговорил на только нам двоимпонятном языке:

– Послушай меня, Амадео, теперь ты принадлежишь мне, МариусуРимскому, и я останусь с тобой навсегда. А сейчас пусть мальчики накормят тебяи оденут.

Он повернулся к ним и на мягком, певучем наречии отдалнеобходимые распоряжения. Лица мальчиков светились таким счастьем, что можнобыло подумать, будто господин одарил их сластями и золотом.

– Амадео, Амадео, – повторяли они, окружив меня иудерживая, чтобы я не смог последовать за господином. Они заговорили со мнойпо-гречески – быстро и свободно, а я не очень хорошо знал греческий язык. Но ихя понял.

Мальчики звали меня за собой и уверяли, что не станутобижать новичка, что отныне я один из них. Они поспешно одели меня в обноски,споря между собой по поводу каждой вещи: достаточно ли хороша туника, неслишком ли выцвели чулки... Ничего, это ненадолго, в конце концов решили они. Вдовершение всего мне выдали туфли и куртку, которая, как выяснилось, была ужемала одному из них, по имени Рикардо. Новый наряд казался мне поистинекоролевским.

– Мы тебя любим, – сказал Альбиний, второй постаршинству мальчик после черноволосого Рикардо и полная тому противоположностьвнешне – блондин со светло-зелеными глазами.

Остальных мальчиков я не очень различал, но этих двухвыделить было легко.

– Да, мы тебя любим, – сказал Рикардо, отбрасывая солба волосы и подмигивая мне. По сравнению с остальными кожа его была намногоболее гладкой и смуглой, а глаза казались совершенно черными.

У всех здесь были тонкие, изящные пальцы – такие же, как и уменя. Однако среди моих собратьев такие руки встречались крайне редко. Но обэтом я тогда думать не мог.

Тем не менее в голову мне вдруг пришло совершенноневероятное предположение. А что, если мое похищение не было случайным? Что,если мне, бледному, с тонкими пальцами подростку, вечному источникунеприятностей, было предопределено свыше оказаться именно в этой стране? Мысльэта вызвала во мне суеверный страх. Но нет, это слишком невероятно, чтобыоказаться правдой. У меня заболела голова. Перед глазами замелькали безмолвныеобразы пленивших меня всадников, я вспомнил зловонный трюм корабля,доставившего меня в Константинополь, костлявые фигуры суетящихся купцов,передававших меня из рук в руки.

Господи, почему меня вообще кто-то любит? За что? Почемуполюбил меня ты, Мариус Римский?

Стоя в дверях, Мастер, как его здесь все называли, улыбнулсяи помахал нам на прощание. Малиновый капюшон на его голове служил прекраснымобрамлением изящных скул и красиво изогнутых губ. К моим глазам подступилислезы.

Не успела захлопнуться дверь, а Мастера уже поглотилклубящийся белый туман. Ночь подходила к концу. Но свечи не гасли.

Мы прошли в большую комнату, и я увидел в ней множествогоршочков с красками и глиняных баночек с кистями, готовыми к использованию.Большие белые квадраты ткани – холсты – ожидали своей очереди, чтобыпревратиться в прекрасные картины.

Мальчики добавляли в краски не яичные желтки, как велелстарый обычай. Они смешивали яркие, мелко дробленные красители с янтарныхоттенков маслами. В маленьких горшочках меня ждали большие глянцевые сгустки. Явзял протянутую кисть и взглянул на туго натянутый передо мной белый холст, накотором должен был что-то нарисовать.

– Нерукотворный... – произнес я. Но что означало этослово? Я поднял кисть и начал рисовать его, блондина, спасшего меня от мрака иубожества. Я обмакнул кисть в баночки с бежевой, розовой и белой красками икоснулся ею упругой поверхности холста. Но ничего не вышло – никакой картины неполучилось!

– Нерукотворный! – прошептал я, уронил кисть и закрыллицо руками.

Я порылся в памяти, чтобы воспроизвести это словопо-гречески. Когда я произнес его, несколько мальчиков кивнули, но смысл до нихне дошел. Как мне объяснить им суть катастрофы? Я посмотрел на свои пальцы. Чтоже стало с?.. Все воспоминания внезапно сгорели – остался только Амадео.

– Не могу. – Я уставился на холст, на месивокрасок. – Может быть, на дереве, не на ткани, у меня бы и получилось.

Что же я умел делать? Они не понимали.

Он не был Богом во плоти, мой господин, Мастер, блондин следяными голубыми глазами.

Но он был Богом для меня. А я не смог сделать то, что нужнобыло сделать.

Чтобы утешить меня и отвлечь, мальчики сами взялись за кистии с поразительной легкостью, едва касаясь ими холстов, нарисовали много-многокартинок.

Лицо мальчика – щеки, рот, глаза, да, и копназолотисто-рыжих волос. Господи Боже, это же я... Но это, наверное, не холст, азеркало. А в нем тот самый Амадео. За дело взялся Рикардо – он отточилвыражение лица, подчеркнул глаза и чуть подправил рот, но так, словно сотворилчудо: казалось, будто мое изображение вот-вот заговорит. По какому невероятномуволшебству из ничего появился этот застывший в естественной позе мальчик сосведенными бровями и прядями растрепанных волос над ухом?

Эта соблазнительная плотская фигура казалась живой ивыглядела одновременно и богохульной, и прекрасной.

Рикардо написал несколько греческих букв и произнес ихвслух.

– Но Мастер имел в виду совсем другую картину! –воскликнул он, отбрасывая кисть и быстро собирая рисунки.

Меня провели по всему дому – они называли его «палаццо» и судовольствием научили этому слову меня.

В доме было полно картин – на стенах, на потолках, надосках, на сложенных рядами холстах, – высоченных картин с изображениямиразрушенных зданий, разбитых колонн, буйной зелени, далеких гор и огромного числаоживленных людей с раскрасневшимися лицами, чьи пышные волосы и великолепныеодежды свободно развевались на ветру.

Это было, как если бы передо мной поставили большие блюда сфруктами и другой едой: сумасшедший беспорядок, изобилие ради изобилия, буйствоцветов и форм. Как вино – слишком сладкое и легкое...

И как город, открывшийся передо мной, когда мальчикираспахнули окна. Я увидел скользящие по зеленоватой воде маленькие черные лодки– гондолы (они были уже тогда), залитые ослепительным солнечным светом, и людейв шикарных алых или золотых плащах, спешащих куда-то по набережным.