Я хотел сказать, что это невероятное открытие исполненокакого-то смысла, важного лично для меня. Это послание из другого мира, слишкомпоспешно и опасно забытого. Время перестало быть временем и никогда больше имне будет. День уже не день, а ночь – не ночь. Я не мог это выразить нипо-гречески, ни на любом другом языке, ни даже в моих бредовых мыслях. Я стерсо лба пот. Яркое итальянское солнце заставляло щурить глаза. Высоко в небеносились огромные стаи птиц, похожих на крошечные росчерки пера, по чьей-товоле замахавшие в унисон с крыльями.

– Мы живем в огромном мире... – ни с того ни с сегопрошептал я.

– Мы – в его сердце, в величайшем его городе! –прокричал Рикардо, проталкивая меня сквозь толпу. – И, черт возьми, преждечем нам придется провести долгое время взаперти, за стенами портновскоймастерской, мы полюбуемся им и насладимся!

Для начала мы решили заглянуть в кондитерскую, где нас ждаличудесные лакомства из шоколада с сахаром и приторные, липкие ярко-красные ижелтые сласти, названия которых я не знал.

Один из мальчиков показал свою книжку с повергшими меня вужас напечатанными изображениями мужчин и женщин, слившихся в плотскихобъятиях. Это были новеллы Боккаччо. Рикардо обещал мне их почитать и сказал,что это на самом деле отличная книжка, чтобы учить меня итальянскому языку. Ион научит меня читать еще и Данте.

Боккаччо и Данте – флорентийцы, сказал один из мальчиков, нов целом они не так уж и плохи.

Мастер любит всевозможные книги, сказали мне, и посоветовалине скупясь тратить на них деньги, ибо этим он всегда доволен. А еще мальчикидобавили, что приходящие учителя сведут меня с ума уроками, что все мы должныизучить studia humanitatis, куда входят история, грамматика, риторика,философия, древние авторы и еще многое другое. Значение всех этих незнакомых,поразивших меня слов я осознал только впоследствии, после того как мне пришлосьнеоднократно слышать их изо дня в день и на практике познать смысл каждогопонятия.

Мне предстояло усвоить еще один урок: Мастер поощряет, когдамы украшаем свою внешность. Мне купили и повесили на шею золотые и серебряныецепи, ожерелья с медальонами и прочие безделушки. Требовались еще перстни,причем с камнями. Нам пришлось яростно поторговаться из-за них с ювелирами, нов результате я стал обладателем настоящего изумруда и двух перстней с рубинамии гравированными серебряными надписями, которые не умел еще прочитать.

Я не мог оторвать взгляд от своей руки с новым украшением.Как видишь, даже сейчас, пятьсот лет спустя, я питаю слабость к перстням сдрагоценными камнями. Я отказался от них только в период долгого дремотногозабытья и оцепенения разума – в те века в Париже, когда был кающимся грешником,одним их преданных сатане Детей Ночи. Но к этому кошмару я скоро перейду.

А в данный момент речь идет о Венеции, где я считал себяодним из сыновей Мариуса и в течение долгих лет развлекался вместе с другимиего детьми.

Итак, мы отправились к портному.

Пока с меня снимали мерку, кололи булавками и одевали,мальчики рассказывали истории о богатых венецианцах, приходивших к Мастеру встремлении заполучить хотя бы самую маленькую его картину. Однако наш господинутверждал, что его творения никуда не годятся, и почти ничего не продавал, ноиногда мог написать портрет женщины или мужчины, если их внешность казалась емудостойной внимания. На этих портретах человека всегда окружали боги, богини,ангелы или святые. С языков мальчиков слетали знакомые и незнакомые мне имена.Меня словно накрыло волной, вобравшей в себя все существующие в мире святыни.

Иногда ко мне возвращались тревожные воспоминания, но почтисразу рассеивались как дым. Святые и боги – разве они не одни и те же во всевремена? И разве не объявляет всех их не более чем искусной ложью определенныйсвод законов и правил, которому я не должен был изменять прежде и которомуобязан следовать сейчас? Я никак не мог составить собственное мнение на этотсчет, а вокруг меня царила атмосфера сплошного счастья, да, именно счастья. Неможет быть, чтобы за этими бесхитростными сияющими лицами скрываласьбезнравственность. Я в это не верил. Однако каждое удовольствие рождало в душеподозрения. Когда не мог уступить, блеск слепил мне глаза, а вынужденныеуступки лишали меня самообладания.

Этот день посвящения был всего лишь одним из сотен – нет,тысяч – подобных дней, и я точно не знаю, когда впервые начал понимать, чтоконкретно говорят мои спутники. Однако это время наступило, и вскоре, – яне слишком долго оставался самым наивным.

Мой первый выход в город оставил в душе ощущение истинногочуда. Высокое небо было кобальтово-голубым, а с моря дул свежий, влажный,прохладный бриз. Несущиеся мимо облака сбивались в кучки – они были точнотакими же, как на картинах Мастера, что лишний раз свидетельствовало о том, чтоего творения не лгут.

И когда мы по особому разрешению вошли в храм дожей, в соборСан-Марко, и я впервые собственными глазами увидел его мерцающие золотоммозаики на куполах и арках, у меня буквально перехватило дыхание. Но мнепредстояло испытать еще одно суровое потрясение: на фоне всего этоговеликолепия мрачно застыли фигуры знакомых святых.

Обитатели этих сияющих золотом стен – холодные, сминдалевидными глазами, в свободных строгих одеяниях, с неизменно сложеннымидля молитвы руками – не представляли для меня тайны. Я узнавал их нимбы,узнавал крошечные дырочки в золоте, проделанные для того, чтобы оно сверкалоеще волшебнее. Я чувствовал осуждение бесстрастно взиравших на меня бородатыхпатриархов и потому остановился на полпути, полумертвый, не в состоянии идтидальше, а потом и вовсе опустился на каменный пол. Мне стало плохо.

Меня вывели из собора. Шум на площади казался оглушительным– я словно постепенно все ближе продвигался к некой чудовищной развязке. Яхотел сказать моим друзьям, что она неизбежна и что их вины в этом нет.

Мальчики разволновались. Ведь помимо этого храма я виделмногое другое. Почему же меня так напугал именно он? Я не мог что-либообъяснить. Ошеломленный, весь в поту, я безвольно лежал, прислонившись кколонне, а они тем временем старались успокоить меня, объясняя по-гречески,что, да, собор действительно очень старый, что он построен по образцувизантийских церквей, что в Венеции вообще много византийского.

– Наши корабли веками торгуют с Византией. Мы – морскаяимперия, – говорили они.

Я старался воспринять их слова.

Но, несмотря на страдания, мне стало ясно, что это местоотнюдь не предназначалось для того, чтобы подвергнуть меня Божией каре. Япокинул его с той же легкостью, с какой и вошел. Окружавшие меня мальчики с приятнымиголосами и ласковыми руками протягивали мне холодное вино и фрукты, чтобы япоскорее пришел в себя, и не предполагали, что это место может представлять дляменя какую-либо опасность.