Какое доверие! Конечно, остальным я казался сущим ягненком,да и себе тоже. Но никогда еще никто не доверял мне такое оружие из бронзы истали. Память вновь принялась за свои фокусы. Я умел бросать деревянное копье,умел... Увы, все заволокло клубами тумана – осталось лишь смутное сознаниетого, что мое предназначение состояло не в умении владеть оружием, а в чем-тоином, всеобъемлющем и требующем от меня полной отдачи сил. А оружие носить мнебыло запрещено.

Нет, хватит об этом! Хватит! Хватит! Хватит! Смертьпоглотила меня и забросила сюда, во дворец Мастера, в гостиную с великолепнымиизображениями батальных сцен, с нарисованными на потолке картами, с окнами изтолстого фасонного стекла. Со свистом выхватив меч, я направил его вперед,словно нацеливаясь в будущее, а потом, внимательно рассмотрев украшавшиерукоять кинжала изумруды и рубины, одним взмахом лезвия рассек пополам яблоко.

Мои новые товарищи смеялись надо мной. Но по-дружески,по-доброму.

Скоро придет Мастер. Младшие мальчики, которые не ходили снами в город, быстро пробегали по комнатам, поднося к факелам и канделябрамтонкие свечки. Я стоял в дверях, переводя взгляд с одного на другого, и непереставал удивляться тому, как много их в доме. Огонь вспыхивал беззвучно, ивскоре все помещения были ярко освещены.

Вошел высокий сухопарый человек с потрепанной книгой в руке.Длинные жидкие черные волосы и черное свободное, простого покроя шерстяноеодеяние только подчеркивали суровость его облика. Несмотря на мелькавшие вмаленьких глазках веселые искорки, бесцветные тонкие губы придавали лицувоинственное выражение.

Мальчики дружно застонали.

Высокие узкие окна закрыли, чтобы не впускать ночнуюпрохладу.

С канала доносилось пение – звонкие голоса людей,проплывавших мимо дворца в длинных узких гондолах, рассыпались искрами,ударяясь о стены, и постепенно стихали вдали.

Я без остатка съел сочное яблоко. В тот день я съел большефруктов, мяса, хлеба, конфет и всяких сластей, чем способен съесть любойнормальный человек. Но я не был нормальным человеком – я был голодныммальчиком.

Учитель щелкнул пальцами, достал из-за пояса длинный хлыст,постучал им по ноге и повернулся к мальчикам.

– Прошу вас, – сказал он.

При появлении Мастера я поднял глаза.

Все ученики, от мала до велика, бросились навстречу своемугосподину, стремясь обнять его и прижаться к его рукам, в то время как онвнимательно рассматривал созданные за долгий день рисунки и картины.

Учитель почтительно поклонился хозяину дома и застыл вмолчаливом ожидании, а когда мы всей компанией отправились на прогулку погалереям, смиренно последовал за нами.

Мастер протянул к нам руки. Каким удовольствием для всехбыло ощутить прикосновение его длинных холодных пальцев или хотя бы коснутьсяплотной ткани свободно свисавших красных рукавов.

– Идем, Амадео, идем с нами.

Но я жаждал только одного, и мне не пришлось долго томитьсяв ожидании.

Мальчиков отослали вместе с человеком, который должен былчитать им Цицерона. Твердые руки господина со сверкающими ногтями развернули меняв нужную сторону, и мы направились в его личные покои.

Сюда допускали не всех. Расписные деревянные двери тотчасбыли закрыты на засов, жаровни благоухали ладаном, от медных ламп поднималсяароматный дым. На кровати лежали мягкие подушки и, казалось, цвел сад израскрашенного по трафарету и вышитого шелка, атласа с цветочными узорами,плотной синели, парчи с замысловатым рисунком. Он задернул алый полупрозрачныйполог кровати. Куда ни глянь, везде царил красный цвет – красный, красный,красный... Это его цвет, объяснил он мне, а моим будет синий.

Он нежно обращался ко мне на каком-то универсальном языке,осыпая меня образами.

– Когда в твоих карих глазах отражается пламя, они похожи наянтарь, – прошептал он. – Да, но они блестящие, темные, два сияющих зеркала,где я вижу свое отражение, в то время как они – темные врата твоей богатой души– хранят собственные тайны.

Я буквально тонул в застывшей голубизне его глаз и не всилах был оторвать взгляд от блеска гладких, кораллового оттенка губ.

Он лег рядом со мной, поцеловал, легко и ласково провелпальцами по волосам, не дернув ни за один завиток, отчего у меня по коже головыи между ног пробежала дрожь. Его большие пальцы, такие холодные и твердые,гладили мои щеки, губы, подбородок, возбуждая всю мою плоть, полуоткрытые губыс голодной страстью прижимались к моим ушам...

Для других удовольствий я был еще слишком мал.

Наверное, мои ощущения были близки к тем, которые испытываютв подобных обстоятельствах женщины. Казалось, этому не будет конца. Я вновь ивновь погружался в мучительный восторг, запутавшись в его объятиях, не всостоянии выбраться, содрогаясь, изгибаясь и раз за разом взлетая на вершиныблаженства.

Потом он научил меня словам нового языка: холодные твердыеплиты на полу – это «каррарский мрамор», портьеры сделаны из «шелка», наподушках вышиты «рыбы», «черепахи» и «слоны», а на самом тяжеломпокрывале-гобелене изображен «лев».

Я завороженно слушал, стараясь не упустить ни одной, пустьдаже самой мелкой, детали. Он рассказал мне о добыче жемчуга, усыпавшего моютунику, о том, что его достают из морских раковин. В пучину моря ныряютмальчики и выносят на поверхность эти драгоценные круглые белые сокровища,держа их во рту. Изумруды поступают из рудников, из земных глубин. Из-за нихлюди убивают друг друга. А бриллианты...

– Нет, ты только взгляни на бриллианты! – Он снял свойперстень и надел его мне на палец, проверяя, подошел ли он, и ласковопоглаживая при этом мою руку. – Бриллианты – белый свет Господа, –сказал он. – Бриллианты чисты.

Господь... Кто такой Господь? Меня затрясло. Вдругпоказалось, что все вокруг вот-вот повергнется в прах.

В течение всей нашей беседы он не сводил с менявнимательного взгляда, и иногда я отчетливо слышал его слова, хотя он нешевелил губами и не издавал ни звука.

Я нервничал. Бог! Не позволяй мне думать о Боге! Будь моимБогом сам!

– Где твои губы? – прошептал я. – Где твои руки?

Мой голод изумил его и привел в восторг.

Он тихо смеялся, отвечая мне новыми поцелуями, ароматными ивполне безобидными. Его теплое дыхание тихим шелестящим ветром обвевало мойпах.

– Амадео... Амадео... Амадео... – не уставал повторятьон.