трагической актрисы. Чем-то она напоминает Комиссаржевекую. Мгебров в пору своего увлечения Верой Федоровной однажды привел Вермишева к ней домой. Какого, впрочем, увлечения! Мгебров был влюблен в нее, хоть она и была значительно старше. Влюблен по-сумасшедшему, как всегда, - бился в тяжелых истериках, хотел стреляться, убегал, срывая спектакли, на трое суток в лес, бродил там по чащам, аки голодный волк, спал на сырой земле. Возвращался ободранный, страшный, все уже думали, он погиб, и говорили, что в желтом доме его держали не зря. Но, увидев Веру Федоровну, Александр сказал себе, что понимает друга. Ради нее можно сходить с ума, стреляться, бегать по лесам. Она была поглощена, наверно, какою-то своею драмой, молчалива, замкнута, вдобавок нездорова, мгебровский бред утомлял ее. Весь визит и длился-то с полчаса. А ощущение события, значительного, огромного, осталось на всю жизнь. Великая актриса, великая женщина.

Старый дом, поскрипывавший изнутри, темные углы, тусклый киот, белевшая в слабом свете керосиновой лампы голландская печь, сад за окном (с глухим стуком время от времени падают яблоки, звякает цепью собака) - театральная сцена, где разыгрывается непонятный спектакль.

Он снова попытался всмотреться в женщин, что сидели подле него, и ухватить их суть - суть не давалась. Они в масках. Люди слишком часто боятся открыто взглянуть в глаза друг другу. Нина, его сестра, кутаисская футуристка и не очень счастливая женщина, говорила когда-то в своих стихах:

...Даже тот, кто бороться и верить умел,

кто нас в светлую жизнь призывал,

эту черную маску надел

и под ней свои чувства держал...

Что же тешит, манит, увлекает так нас

черным шелком лицо закрывать?..

- Прекрасно, - похвалила Мария Салопова, когда Александр окончил чтение. - И мысль остра, и экспрессия есть. Ваша сестра поэт?

- Да, поэт. Ее фамилия по мужу Чарекова, Нина Чарекова. Она жила всегда в Грузии... Была связана с партией, - подчеркнул он.

Маргарита полюбопытствовала:

- Много у вас сестер и братьев?

- Очень. Родная одна - Нина. Но есть единокровные, дети отца. Это Вермишевы. А есть единоутробные, еще целая куча. Это Черкезовы.

И тут в комнату вошли двое мальчиков, лет примерно девяти-десяти, мокрые, перемазанные землей, глиной, нестриженые и босые.

- Мои племянники, - отрекомендовала их Салопова. - Игорь и Юрий.

Мальчики шаркнули босыми ногами, наивежливейше поклонились и приветствовали гостя по-французски. Некоторое время постояли в раздумье, потом ловко схватили по огурцу и улетучились.

- Значит, им я должен быть благодарен за мыло, - пошутил Александр.

- Им, - кивнула Салопова.

- Тут, бывает, за кусок мыла и расстреливают, - прибавила Маргарита.

- А отчего они у вас по-французски изъясняются?

- Родились во Франции.

- Значит, маленькие анархисты, дети Волина?

- Да, Всеволода. Сестру посадили в 1905-м. Потом ссылка. Бежали за границу. В 1915-м Татьяна умерла от чахотки. Всеволод вернулся в Россию с детьми. Оставил их в Ельце, а сам умчался делать мировую революцию. Родитель печется о благе человечества, а собственные дети ему как трава. Хорошо, есть бездетные глупые елецкие тетки. Они не откажут. Волин себя за великую идею распнет, а елецкие тетки никому не нужны!

- Евангельская притча о Марии и Марфе, - подала реплику Маргарита. - Марфа готовила обед, а Мария вообще ничего не делала, только своими волосами обтирала ноги Спасителя, но он ее возлюбил не меньше Марфы.

В этот момент боковым зрением Александр заметил, что Елизавета смотрит на него пристально, словно открыв что-то в его лице. Словно хочет прочитать его мысли, его судьбу или уже прочла.

Что помнит Игорь Ричард Эйхенбаум, ставший французским летчиком эскадрильи «Нормандия - Неман», майор, ныне ветеран, о тех днях в Ельце? Я путями неисповедимыми встретилась с Игорем в Париже.

Сидим на бульваре Сан-Мишель за столиком кафе «Клюни» и пытаемся вернуться в прошлое, в далекое елецкое детство.

- ...Я помню все ясно, как сегодня. Могу нарисовать, где стоял дом, как текла река. - Чертит на листке бумаги. - ...Вот железная дорога, вот вокзал, здесь ходит бронепоезд. А здесь размещены пулеметы. А ведь я не был в Ельце с десяти лет...

Старый солдат, вот что он видит сквозь полные невероятных событий бурные годы - вокзал, бронепоезд, пулеметы.

Он гордится своей памятью и любуется своим топографическим искусством - как-никак в «Нормандии - Неман» он был офицером связи.

- В Ельце я научился читать по-русски. Тетка научила, она была учительница. В десять лет я прочитал Достоевского! Как я говорю по-русски?

- Великолепно.

- Бон, этим я обязан Ельцу.

- Что сохранилось в памяти?

- Помню запах елецких огурцов и вкус елецкого хлеба. Помню, как воровали мыло. Рядом с домом елецкой родни склад, я наловчился добывать оттуда мыло, проползал под воротами. Помню, как играли в гражданскую войну. Я за красных против белых. Это сразу так... Было ли страшно? Поначалу - безумно. На плоской крыше теткиной школы стоял пулемет, почему-то она плоская, совершенно плоская была крыша. И по школе стреляли из орудий. Было очень страшно. Мы прятались в погребе. Я вдруг упал на земляной пол, сделались судороги, пошла розовая пена. Очнулся уже в доме, несколько дней провалялся с температурой, а потом вдруг - чудо! - перестал бояться. Страх исчез, и навсегда! И больше я уже в своей жизни никогда ничего не боялся!..

Могу добавить, что Игорь в свое время не побоялся угнать бомбардировщик и бежал на нем, чтобы вступить в ряды «Сражающейся Франции», когда де Голль призвал всех французов, где бы они ни находились, присоединиться к нему. Не побоялся влезть на шпиль Шартрского собора, чтобы исправить электропроводку сигнализации для самолетов. Теперь в свои семьдесят с лишним лет расстояние от Парижа до Марселя он покрывает за пять с половиной часов, делая одну остановку под Лионом, чтобы выпить кофе и заправить машину. А по мысу Кап-Канай, усыпанному разбившимися автомобилями, - их не убирают для устрашения, яркие металлические трупы покрывают ущелье, - мчится, не снижая скорости. При этом поет и обнимает за талию сидящую рядом с ним даму.

- Помню, как Мамонтов на белом коне едет по мосту, за ним вся шайка.

- Как в кино?

- Все кино будут потом. Он едет по-настоящему. Я это видел. И не забыл. Это врезалось в мою башку навсегда. Как и забор.

- Забор?

- Да, длинный-длинный забор. Под этим забором вдоль дороги происходили совершенно ужасные для моего детского воображения