Мне позвонил Ванечка.

Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, ночто-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.

Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы.Перезвоню.

Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этомузвонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.

Давно не было такого приятного утра.

Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или«Oh, those Russians!».

Наверняка сегодня все у меня будет получаться.

Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно ито же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержабыл в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.

Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек ипроводков, в Институте Склифосовского.

Я его не видела.

Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнуласьна полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убилиего. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она еговыкинет, как только за мной закроется дверь.

Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобыоправдываться перед ней.

Да и в чем оправдываться?

Я познакомилась с заведующим отделением и назначила емуденежное пособие.

Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больнойнаходится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, чтоСерж ожил и едет домой.

Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского,мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничныхпижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела наномера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться отсчастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.

Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком междунами.

Из его горла торчала трубка.

Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.

Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинитьему боль остановила меня.

— Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводяглаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.

Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глазаоткрытыми.

— Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уженичего не случится.

Опустошенная и разочарованная, я огляделась. Рядом стоялаего мать, но она даже не предложила мне стула. Передо мной лежал наш водитель,очень слабый, едва живой. Он ничего не мог сказать. Глядя на него, я не узналаи не поняла ничего нового. Возможно, я ждала чуда там, где его быть не могло.

Я все еще не смирилась со словом «никогда».

Водитель смотрел на меня, но казалось, что он просто смотритвперед.

Я подумала, что, наверное, он мог бы закрыть Сержа собой.Думать так — это эгоизм.

Вошла медсестра и с радостной улыбкой попросила родныхбольного зайти к лечащему врачу.

Его мать бросила на меня недоверчивый взгляд, поколебаласьсекунду и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.

«Если Серж успел что-то сказать перед смертью, то он этослышал», — подумала я.

Для меня было очень важно узнать, о чем думал Серж впоследнюю секунду своей жизни. О том, чья рука направила на него пистолет? Отом, есть ли шанс спастись? О своей матери? О Маше? Или обо мне? Не о той жедевушке из ресторана, в конце концов? Или просто страх, животный страх смертиохватил его, и он не успел подумать ни обо мне, ни о ком.

Я достала из сумки ручку и помогла пальцам водителяобхватить ее.

— Помоги мне. Попробуй написать. Наверняка есть что-то,что я должна знать.

Я взяла с тумбочки листок с назначениями и подставила поднего свою ладонь.

Оглядываясь на дверь, я держала его руку с ручкой.

Он был очень слаб. Медленно, с долгими остановками, глядятак же прямо на меня, буква за буквой он вывел: «Крыса».

Я аккуратно сложила листок и убрала в сумку.

Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умер. Я дотронулась доего лица. Его веки дрогнули.

Крыса — это человек, который предал своих.

Не знаю почему, но все водители любят тюремный жаргон иблатные песни.

— Мы его накажем, — пообещала я, не смущаясьпафосностью этой фразы, — а с тобой все будет хорошо.

Зашла его мать. Внимательно посмотрела на сына, мельком — наменя.

— Теперь с тобой уже ничего не случится. Не знаю,слышал ли он мои слова или уже давно спал.

Его мать бесцеремонно отодвинула меня от кровати своиммощным бедром.

Я положила на тумбочку пачку денег. Она даже не посмотрела.

— Звоните мне, — я старалась говорить оченьмягко, — я хочу помогать. У вас же есть номер моего телефона? Давайтенаймем сиделку.

Она не ответила, только уничтожающе взглянула на меня. Явздохнула.

— До свидания. Я поговорю с врачом.

Уверена, что после того, как я ушла, ей стало легче.

Договориться с врачом по поводу специальных условий длямоего водителя было несложно. А вот как обеспечить ему круглосуточную охрану, япока не знала. Пожалуй, лучше позвонить друзьям Сержа.

Пахта делала свое дело.

Просыпаясь теперь, я не вела бесконечный монолог,посвященный Сержу: слишком много вопросов мне надо было решать прямо с утра,слишком много информации на меня валилось.

Задача перед креативным агентством поставлена, думаю, они сней справятся. Теперь надо найти дилерскую сеть. Если обратиться к«Вимм-Билль-Данну», то они сами начнут продавать пахту. Нужен кто-то из друзей.Кого можно связать словом.

Я листала записную книжечку в своем телефоне, соображая, ктобы это мог быть. Стоп. Вот товарищ Сержа — совладелец сети продуктовыхмагазинов «Развилка». Мы познакомились на дне рождения Сержа в прошлом году. Янабрала номер. Телефон был переадресован на офис. Трубку взяла секретарша. Она,вежливо переспросив три раза, записала мою фамилию и просьбу перезвонить.

Остается ждать. Этот вариант может оказаться неплох.

Еще нужна упаковка. Пахту надо расфасовывать в литровыепакеты. Решения этого вопроса у меня пока не было.

Мой знакомый не перезванивал. «Сержу, наверное, уже сто разбы перезвонил», — подумала я и набрала сама. Ответила опять секретарша. Еевежливость обнадеживала. Я представляла себе, что мой знакомый стоит сейчасрядом с ней, знаками показывает, какой я хороший человек и как он хочет со мноюпоговорить. Но, к сожалению, у него совещание.