Луи Барта, и рапорт о его смерти, первым воссоздал ход его короткой и скромной карьеры[79]. В январе 1903 года Луи Барт стал помощником лоцмана в трехмесячном круизе на пароходе «Адмирал Курбе». Затем чередовались периоды службы в порту – в Тулоне в 1903–1904 годах, в Бордо в 1906-м, в Гавре в 1909 году – и периоды в море, где он служил в чине лейтенанта или простым матросом. По подсчетам Луи-Жана Кальве, «с 10 января 1903 года по 13 февраля 1913-го, то есть на протяжении десяти лет и тридцати трех дней, он плавал чуть больше семи лет на разных пароходах: „Бретань“, „Монреаль“, „Квебек“, „Фердинанд-де-Лессеп“, „Мехико“…» В 1909 году он ходил на Мартинику, в Фор-де-Франс, прежде чем вернуться в Гавр. Согласно выписке из матрикула национального флота, в 1913 году он был назначен «капитаном дальнего плавания первого класса» и рекрутирован как «лейтенант запаса первого класса». Когда разразилась война, Луи был лейтенантом запаса; он вернулся на службу в начале 1916 года и взял семью с собой в Па-де-Кале, в какой именно город – не известно. Его корабль был атакован в октябре, он погиб в ночь на 26 октября, а не на 28-е, как писал Барт в своем наброске к автобиографии, приведенном в начале главы. «Монтень» был потоплен, тело отца было поглощено морем и не найдено. В опубликованном в 1927 году рассказе Поля Шака «На берегах Фландрии» подробно описана ночь с 26 на 27 октября, когда двенадцать немецких эсминцев вошли в Остенде и затопили «Монтень». Шесть из них направились к Дувру, уничтожили несколько английских рыболовецких кораблей, погибло много офицеров и матросов; второй отряд пошел к Гри-Не, «однако в данном секторе, французском, в засаде находилось рыболовное судно «Монтень» под командованием лейтенанта Барта и старый сторожевой корабль «Альбатрос», которым командовал Амон. Лейтенант Барт только что прибыл в дивизию Виньо. Это было его первое патрулирование. И последнее»[80]. В 00:20 ночи он был смертельно ранен. Второй по званию, боцман Ле Фур, принял командование на себя, но судно вскоре затонуло у берегов Сангатта. В своем рапорте Ле Фур уточняет, что, прежде чем покинуть судно, он отнес капитана Барта наверх и положил его голову на порог капитанского мостика. «Можете ли вы себе представить сцену трогательнее, чем та, в которой старый боцман, подняв тело молодого офицера, только что погибшего на своем посту, кладет его на капитанский мостик в позе командира, с честью принявшего смерть?»[81] Этот взволнованный комментарий Поля Шака, как и весь его рассказ, вписывает смерть отца Барта в историческое поле.

Мать с сыном вынуждены были как-то примириться с этим отсутствием: как живого тела, так и мертвого. Нет сомнений, что Барт вспоминает отца, когда интересуется Пьером Лоти и пишет об «Азиаде»: судьба отца Барта во многих отношениях напоминает судьбу брата Лоти – Гюстава, утонувшего в Малаккском проливе, и многие из рассказов автора «Моего брата Ива» могут заменить рассказ о пропавшем отце. Кроме того, решив жить в семье мужа, мать как бы возвращает сыну отца, вопреки его отсутствию вписывает в детство мальчика его след. Что касается сына, знаки можно обнаружить в его творчестве, несмотря на то, что открытые высказывания на эту тему редки. Три элемента представляются решающими: стирание, крушение и союз с матерью.

Стирание явно прочитывается в притче о классной доске из книги «Ролан Барт о Ролане Барте», которую часто анализировали. Действие происходит в Париже, в лицее Людовика Великого. Месье Б. – учитель в третьем классе, старичок, «веривший в социализм и в нацию», выписывает на классной доске имена родственников учеников, «павших на поле брани»: подросток стесняется собственной исключительности (большинство называет дядю или кузена; отца может назвать лишь он один!), стыдится патриотизма, о котором говорят с дрожью в голосе, и высокопарного фамилиализма учителя. Он хочет запомнить только стирание, знак, который практически и появляется, и исчезает в одном и том же движении. «Но как только список стирали с доски, от этой публично заявленной скорби не оставалось и следа; в реальной, всегда молчаливой жизни фигурировало просто семейство без социальной привязки: не приходилось ни убивать отца, ни ненавидеть свою семью, ни отвергать свою среду – сплошная фрустрация эдипова комплекса!»[82] Не хватает фигур Авторитета, независимо от того, какую форму они принимают – Закона или Смысла. Если оглянуться назад, детство и юность кажутся отмеченными нехваткой места оппозиции. Именно по этой причине, как показывает Франсуаза Гайар, анализирующая этот отрывок в книге «Барт, судья Ролана», почти все его жесты, связанные с этим отсутствием реактивной утопии, содержат в себе больше имитации, чем оппозиции. Она выдвигает тезис, согласно которому, в отличие от большинства интеллектуалов своего поколения, которые были в основном оппозиционерами, черпавшими легитимность из борьбы с существующей властью, Барт изобрел образ разлагающего интеллигента, диссидента, действующего изнутри, а не нападающего извне. «Данная роль – роль того, кто разлагает легитимность, приходящая на смену унаследованной от Просвещения роли разрушителя догм, легитимированных одним только отправлением власти»[83]. По ее мнению, эта краткая история о стирании уполномочивает Барта принять эту роль, поскольку он лишен не только символических отцов, но и частного отца, и напоминание о ней выполняет легитимирующую функцию, подразумевая, что эмансипация лежит у самых истоков. Она связывает фрагмент о классной доске с фрагментом «Разложить/разрушить», где Барт говорит, что «исторической задачей интеллектуала [является] поддерживать и подчеркивать разложение буржуазного сознания» и где он противопоставляет разрушение, приходящее извне, разложению (синониму расстраивания, разрывания и разваливания, трех терминов, формирующих их речь), происходящему изнутри[84]. Это сближение Франсуаза Гайар производит вполне оправданно, поскольку во фрагменте «Политика/мораль» Барт спокойно говорит, что «единственным Отцом, какого я знал (то есть сам себе придумал), был Отец политический»[85], даже если, как мы увидим, подчинение этой власти было само по себе незаметным.

Но тему стирания можно прочитать и иначе: например – в семейном романе «Ролан Барт о Ролане Барте», – что оно ведет к замещению. Подпись к фотографии полуторагодовалого ребенка связывает ее с другой генеалогией, уже упоминавшейся повторяющейся генеалогией самого настоящего семейного романа: «Современники? Когда я начал ходить, Пруст был еще жив и заканчивал „Поиски“»[86] Операция допускает иронию. Кроме того, возникает закольцовывание мотивов. Вместо того чтобы умереть, Барт должен был провести семинар по Прусту и фотографии. Среди снимков Поля Надара, которые он выбрал, есть фотография Габриэль Шварц – еще ребенком, с теми же большими глазами немного навыкате и мечтательным видом, которые