искать себе место»[100]. Кораблекрушение – еще одно название отлученности; оно лишает вас автохтонности и связи с почвой. Оно остается угрозой в повседневных ситуациях и в пустотах языка, поскольку ставит субъекта в постоянную позицию детерриториализации, которую он мог и не выбирать намеренно. Чтобы противостоять этой глубинной неустойчивости, Барт предлагает аллегорию корабля «Арго». «Арго» – это анти-«Монтень», противоположность отцовскому кораблю: «Арго» постоянный, заместимый, непотопляемый.

«Часто возникает образ корабля „Арго“ (белого и сверкающего), в котором аргонавты одну за другой заменяли все части, так что в итоге у них получился совершенно новый корабль, который не требовалось ни переименовывать, ни менять его форму». Этот корабль противоречит привычной генеалогии, потому что происходит сам из себя. Он – продукт «двух скромных деяний (которые не могут быть схвачены никакой мистикой создания): замещения (одна деталь заменяет другую, как в парадигме) и номинации (имя никоим образом не связано со стабильностью деталей): сила объединить внутри одного имени, ничего не оставляя от оригинала: „Арго“ – это такой объект, чья причина – только в его имени, а идентичность – только в его форме»[101]. Ставший в какой-то момент метафорой самой книги, в которой можно мало-помалу заменить все фрагменты[102], этот корабль – колыбель контр-истории. Имя остается, даже если оригинал развеялся по ветру. Он не может затонуть, потому что всегда новый. Инверсию знаков отсутствия лучше не выразить. Этот корабль – еще и колыбель контргенеалогии, поскольку определяет само бытие гения, который сам себе исток.

Материнская метка

Отсутствие стабильной привязки, сложное отношение с автохтонностью не означают разрыва со своим родом. Решив переехать со своим сыном, который еще не ходит и не говорит, на Юго-Запад, Анриетта Барт если и не компенсирует нехватку, то хотя бы закладывает четыре столпа генеалогии, необходимые ориентиры. Тексты всегда представляют все четыре из них: как вместе, так и в противопоставлении друг другу. Замечание, высказанное в интервью с Жаном Тибодо, уточняющее их упоминание в «Ролане Барте о Ролане Барте», свидетельствует о неоднозначности этой конструкции:

Думаю, что принадлежу к классу буржуазии. Судите сами, вот список четырех моих предков (так делали при режиме Виши во время нацистской оккупации, чтобы установить процент еврейской крови в человеке): мой дед по отцу, чиновник Компании железных дорог Юга, происходит из династии нотариусов, обосновавшейся в маленьком городке в департаменте Тарн (Мазаме, как мне сказали); родители бабушки по отцовской линии были обедневшими провинциальными дворянами (из округа Тарб); мой дед по матери, капитан Бенже, из эльзасской семьи мастеров-стеклодувов, был путешественником, он изучал в 1887–1889 годах Нигер; что касается моей бабушки по матери, которая одна имела состояние во всей этой констелляции, то ее родители, родом из Лотарингии, владели в Париже небольшим литейным заводом. Со стороны моего отца все были католиками, со стороны матери – протестантами; поскольку отец умер, мне досталась религия матери, а именно кальвинистская[103].

К чему мы ни обращались, везде, от интервью до опубликованных автобиографических текстов, включая неизданные, мы находим обе стороны, переплетающиеся и уравновешивающие друг друга, одновременно с генеалогической и социальной привязкой – буржуазия, будь то бедная или зажиточная. Эта постоянная забота о равновесии тем более поразительна, что не соответствует реальности, показывает, как рассказ о предках образует роман. В свою очередь, на этом дисбалансе в ситуации с родителями, скорее всего, и строится язык. Союз с матерью (mère), безмолвно празднуемый в глубинах моря (mer), будучи одновременно знаком необходимости и желания, стыкуется с формой отсутствия.

Мать, как уже было сказано, возвращает отца, задает ориентиры. И не только потому, что возвращается с ребенком на родину отца, она еще и дает ему родной язык, отца и мать, закон и сингулярность. Даже если Барт тщательно различает родной язык и национальный, он делает из этого двойной дар, как о том свидетельствует одно из критических эссе, в котором упоминается музыка:

Я считаю, что вторжение родного языка в музыкальный текст – важный факт. Продолжая говорить о Шумане (мужчине, у которого было две женщины – две матери? – первая из которых пела, а вторая, Клара, явно дала ему выговориться: сто песен в 1840 году, в год его свадьбы): вторжение Muttersprache в музыкальное письмо – это, конечно, и есть заявленное возвращение тела[104].

Очевидно, это происходит потому, что язык очерчивает родовую территорию, как он пишет в книге «Ролан Барт о Ролане Барте», но также потому, что он, детерриториализируя, продолжает территориализировать. Он устанавливает форму не-принадлежности, которую Барт наследует от родителей.

Он остро переживает «недостатки» и «опасную расколотость» родного языка[105]. Мать – это то, чего предстоит лишиться. Пафос, который мы чувствуем, читая Camera lucida, происходит из того, что мать стала маленькой девочкой, и когда Барт говорит о смерти матери, он использует те же слова и испытывает ту же боль, что и родители, потерявшие ребенка. «Во время ее болезни я ухаживал за ней, подносил ей чай в миске, которую она любила потому, что пить из нее ей было удобнее, чем из чашки; она как бы стала для меня маленькой девочкой, слившись в моих глазах с тем сущностным ребенком, каким она была на своей первой фотографии»[106]. Это уже не то счастливое и восстановительное замещение, как в случае корабля «Арго». Оно переворачивает порядок вещей, не предлагая альтернативы. Оно напоминает о том, что происшествие, кораблекрушение, может прервать линию, не уничтожая ее. Только смерть по-настоящему ее обрывает.

Семья матери тоже некоторым образом связана с морем. Как уже говорилось, родители Барта встретились на судне, идущем в Канаду. Луи-Гюстав Бенже (1856–1936), отец Анриетты, матери Ролана, был офицером морской пехоты и сделал карьеру в колониях, которая надолго привела его в Сенегал, а затем в Кот-д’Ивуар. Море здесь уже не пространство, которое поглощает, оно означает безоговорочную открытость для приключений, будущего, Юга. Будучи колониальным чиновником, Бенже переживает этот опыт и, вероятно, именно так, в жанре приключенческого романа, об этом рассказывает своему внуку. Страстно увлекавшийся географией, в 1887 году он отправился в большую экспедицию, чтобы найти доказательства гипотезы, еще не подтвержденной картографически, что Нигер и Сенегал – это разные реки и что существует еще одна река, Вольта. «Я втайне лелеял мечту закрасить еще одно большое белое пятно на карте Африки»[107], – писал он в начале своей книги. Во время экспедиции он познакомился с вождем племени малинке Самори, который постоянно конфликтовал с колониальными войсками