Караваджо нарушал ее покой, обнимая, словно крыльями,закрывая от невзгод и опасностей. С ним она чувствовала себя в безопасности.

Вот таким был Караваджо. А сейчас он здесь, тоже, наверное,спит где-то рядом.

А еще здесь есть англичанин из пустыни.

Во время войны, ухаживая за самыми безнадежными больными,она выдержала это и справилась с ролью медсестры, стараясь не пропускать черезсердце их страдания. «Я выдержу. Я не сломаюсь.» Она повторяла это, какзаклинание, все эти месяцы, когда они проходили через города Урбино, Анжиари,Монтерчи, когда они вошли во Флоренцию и, наконец, дошли до моря в Пизе.

Именно там, в госпитале в Пизе, она впервые увидела английскогопациента. Человек без лица. Тело, словно головешка из большого костра. Вседокументы пропали в огне. Все тело обработано дубильной кислотой, котораяпокрыла коркой его обгоревшую до мяса кожу. На глаза наложен густой слой мазииз трав. Опознать его было практически невозможно.

* * *

Иногда она собирает несколько одеял и лежит, накрывшись ими,наслаждаясь не столько теплом, которое они дают, сколько их тяжестью. А когдалунный свет скользит по потолку, она просыпается, и ее мысли путешествуютвместе с ним. Ей нравится это состояние, когда можно спокойно поразмышлять,что-то вспомнить. Это действительно намного приятнее, чем просто спать. Если быона была писательницей, она бы писала, только лежа в постели, взяв с собойкарандаши и блокнот и любимого кота в придачу. И она, конечно же, никогда необошла бы вниманием незнакомцев и влюбленных.

Так приятно было лежать и вспоминать, принимая все стороныжизни, все, что произошло с ней, таким, как оно есть. Купание в море, ночь ссолдатом, который не знает, как тебя зовут. Нежность к неизведанному ибезымянному, которая была нежностью к самой себе.

Она пошевелила ногами под солдатскими одеялами, потянулась,словно плавая, как английский пациент в плаценте из ткани.

Чего ей действительно не хватает, так это медленных сумереки знакомого шороха деревьев. В Торонто она научилась читать звуки летней ночи.Именно в ней она была сама собой, лежа в постели, или когда полусонная, с котомв руках, ступала на пожарную лестницу.

Ее учителем был Караваджо. Он научил ее кувыркаться черезголову. А сейчас он постоянно держит руки в карманах и только пожимает плечами.Кто знал, в какую страну война забросит его? Взять хотя бы ее: после того какона прошла курс медсестер в больнице при Женском Колледже, ее отправили заокеан, на Сицилию. Это было в 1943 году. Первая Канадская Пехотная дивизия сбоями пробивала себе путь сквозь Италию, и в полевые госпитали шел нескончаемыйпоток раненых, словно шлам, передаваемый горняками при проходке туннеля втемноте. После сражения у Ареццо[15], когда первый огневой вал войск отступил,она не знала сна, ухаживая за ранеными днем и ночью. После трех суток без сна иотдыха она, наконец, просто рухнула на пол, рядом с умершим солдатом, ипроспала двенадцать часов, забыв на это время о кошмаре, окружавшем ее.

Проснувшись, она достала из фарфоровой вазочки ножницы,наклонилась и начала обстригать волосы, не задумываясь о том, что сама сделаетэто неровно, просто стригла, и все, с раздражением вспоминая, как они мешали ейв эти дни, когда она наклонялась над ранеными, а волосы попадали в их раны.Теперь ничто не будет связывать ее со смертью. Она провела рукой по тому, чтоосталось от ее прядей, и оглянулась на комнаты, забитые ранеными.

С этого момента она перестала смотреться в зеркало. Когдаположение на фронте стало серьезнее, она получала сообщения о гибели тех людей,которых знала. Она с ужасом думала о том, что может наступить такой момент,когда ей придется вытирать кровь с лица родного отца или хозяина магазинчика наДэнфорс-авеню, у которого покупала продукты. Она словно окаменела.

Всех могло спасти только благоразумие, но о нем, казалось,забыли. Кровь захлестывала страну, словно поднимающийся в термометре ртутныйстолбик. Где остался Торонто и вспоминает ли она о нем сейчас? Это былавероломная опера. Люди ожесточались против всего света – солдат, врачей,медсестер, гражданских. Хана, все ниже склоняясь над пациентами, что-то шепталаим.

Она всех называла «дружище» и смеялась над строчками изпесни:

Если встречу я Фрэнка по кличке «Буфет», Он всегда говоритмне: «Дружище, привет…»

Она тампонировала кровоточащие раны. Она вытащила из телраненых уже столько кусков шрапнели, что ей казалось, будто она достала целуютонну рваного металла из огромного гигантского тела. Однажды ночью, когда умеродин из ее пациентов, она в нарушение всех правил и инструкций взяла из егопоходного мешка пару теннисных туфель. Они были немного великоваты, но удобны.

Ее лицо стало жестким и узким, таким, каким увидел егоКараваджо. Она похудела, в основном, от усталости. Ее, однако, не покидалопостоянное чувство голода, и она раздражалась и бесилась, когда приходилоськормить какого-нибудь раненого, который не мог или не хотел есть, хлеб крошилсяи рассыпался, а суп, который она проглотила бы одним махом, остывал. Ей нехотелось ничего экзотического, только хлеба и мяса. В одном городке, гдевременно разместился их госпиталь, была небольшая пекарня, пристроенная кзанятому ими зданию, и, когда у нее выдавалась свободная минутка, она забегала туда,вдыхая запах муки как обещание съестного. Позже, когда они передислоцировалиськ востоку от Рима, кто-то подарил ей земляную грушу.

Продвигаясь на север, они ночевали в базиликах, монастыряхили еще где-нибудь, там же, где размещали раненых. Это было странно и необычно,но она уже ничему не удивлялась. Когда кто-то из раненых умирал, она отрывалакартонный флажок у изножия его кровати, чтобы санитары сразу могли увидеть этотсигнал. Иногда она вырывалась из этих толстостенных зданий наружу, на воздух иобнаруживала, что на улице весна. Или зима. Или лето. Казалось, только природане изменила своим привычкам. Хана всегда старалась хоть на минутку выскочитьпод небо, даже если бушевала гроза или шел дождь. Ей было просто необходимовдохнуть глоток свежего воздуха, не пропитанного запахами страдания и смерти.

«Привет, дружище; до свидания, дружище.» Все происходилоочень быстро. Она никогда не думала, что станет медсестрой. Но когда подстриглаволосы, почувствовала себя будто бы подписавшей контракт на эту работу, и ондействовал и выполнялся до тех пор, пока они не расположились на виллеСан-Джироламо, к северу от Флоренции. Там были еще четыре медсестры, два врачаи сто пациентов. Зона военных действий продвинулась дальше на север, и толькоони пока оставались здесь.

И вот, когда жители этого маленького городка в предгорьяхТоскано-Эмилианских Апеннин отмечали какой-то свой местный праздник, оназаявила, что никуда не поедет, ни назад во Флоренцию, ни в Рим, ни в любойдругой госпиталь. Для нее война закончилась. Она останется здесь с обгоревшимраненым, которого все называют «английским пациентом», потому что, это было длянее очевидным, он очень слаб, его конечности хрупкие, и он не выдержитпереезда. Она будет продолжать накладывать белладонну на его глаза, кластьсолевые примочки на его кожу в келоидных рубцах и обширных ожогах. Ее пыталисьотговорить – ведь здесь шли ожесточенные бои, и монастырь был почти разрушен,да и бандитов в округе хватало. Никто не мог гарантировать ей безопасность. Ивсе равно она стояла на своем, никакие контрдоводы не помогали. Она снялаформу, достала из своего мешка коричневое в цветочек платье и теннисные туфли ипереоделась. Она вышла из войны. Достаточно долго она подчинялась приказам.Сейчас она останется здесь, на вилле, с английским пациентом до тех пор, пока вмонастырь не вернутся его законные жители. Было в этом обожженном летчикетакое, что ей хотелось узнать, понять – и спрятаться, снова почувствовав себядевочкой, вернуться в детство и забыть, что она уже давно стала взрослой. То,как он говорил и как скользили его мысли, завораживало ее, словно она плыла ввальсе. Ей хотелось спасти его, этого человека без лица и без имени, одного издвухсот (а может, и более) пациентов, за которыми она ухаживала во время продвижениявойск на север.