Так она и удалилась с праздника, в своем платье, пришла вкомнату, где жила вместе с другими медсестрами, и села на кровать. Что-тоблеснуло, и она увидела маленькое круглое зеркальце. Она медленно встала иподошла поближе. Оно было очень небольшим, но здесь даже такое казалосьроскошью. Уже более года она не смотрелась в зеркало, изредка замечая толькосвою тень на стене. Сейчас она смогла увидеть только свою щеку, и пришлосьотодвинуть зеркальце на расстояние вытянутой руки. Она смотрела на свое лицо,как бы заново узнавая его, словно на портрет в овале броши. А в окно былислышны радостные голоса пациентов, которых вывезли в инвалидных коляскахпогреться на солнышке. Только тяжелораненые оставались в этих стенах. Онаулыбнулась, вглядываясь в свое изображение. «Привет, дружище.»

* * *

Хана и Караваджо идут по ночному саду. Он начинает говоритьмедленно, как обычно, слегка растягивая слова.

– А ты помнишь вечеринку в ночном ресторане Кроулера наДэнфорс-авеню? Был чей-то день рождения, и мы все собрались там: и твой отец, иЖанетта, и ты, и еще наши друзья. Каждому нужно было встать и спеть песню. И тытоже сказала, что хочешь участвовать. Для тебя это была первая вечеринка. Тытогда еще ходила в школу и выучила песню на французском языке.

Ты сделала это очень торжественно. Взобравшись сначала наскамью, а потом на деревянный стол и стоя среди тарелок и зажженных свечей, тыпела «Марсельезу» на французском языке:

Алленз, анфан де ля патри!…

Ты пела, прижав левую руку к груди.

Вперед, отечества сыны!

Половина присутствующих не знали, о чем ты поешь, а может,ты и сама не знала конкретный перевод слов, но чувствовала сердцем, о чем этапесня.

Легкий ветерок из окна раздувал твою юбку, так что края еепочти касались горящей свечи, а твои лодыжки казались ослепительно белыми. Твойотец смотрел на тебя с удивлением и любовью, они светились в его глазах, апламя свечи, колеблющееся на ветру, почти касалось твоего платья. Мы встали украя стола, и, когда ты закончила петь, он подхватил тебя на руки.

* * *

– Я сделаю тебе перевязку. Не забывай, что я все-такимедсестра.

– Не стоит. Все в порядке. Я будто в перчатках.

– Как это случилось?

– Меня схватили, когда я выпрыгнул из окна той спальни.Где была та женщина – помнишь, я рассказывал тебе, – которая сфотографироваламеня. Но она тут была ни при чем, это не ее вина.

Она хватает его за руку, нащупывая мышцы.

– Все же я сделаю тебе перевязку.

Она вытаскивает его забинтованные руки из карманов пальто.При дневном свете бинты почти серые, а сейчас, в темноте ночи, они чуть ли несверкают белизной.

Она разматывает бинты, а он постепенно отступает назад,словно фокусник, из рукавов которого тянутся белые ленты. Она подходит к нему,дядюшке Дэйву из ее детства, видит его умоляющие глаза, старается не глядеть наего руки, сложенные ладонями вместе.

Она дотрагивается до его рук, все еще глядя ему в глаза,потом прижимается щекой к его щеке. Его кисти кажутся твердыми на ощупь.

– Я говорил тебе, что мне пришлось поторговаться с нимиза то, что они оставили мне.

– Как тебе это удалось?

– Благодаря моим старым умениям.

– О, я помню. Подожди, не двигайся. Не отходи от меня.

– Странное время – конец войны.

– Да, каждый старается приспособиться.

– Точно.

Он поднимает руки вверх, как бы пытаясь взять в ладони луну.

– Вот, смотри, Хана. Они отрезали мне большие пальцы.

Он держит руки прямо перед ней, затем разворачивает однуруку ладонью к ней, чтобы она убедилась, что это не фокус. На месте большогопальца впадина. Он протягивает руку к ее блузке.

Она чувствует, как он берет ткань двумя пальцами и слегкатянет на себя.

– Теперь я могу только так.

– В детстве я всегда смотрела на тебя, как на АлогоПимпернеля[16], а в моих снах мы лазили вместе по крышам. Ты приходил домой, а вкарманах у тебя было полно всякой всячины: холодная еда, пеналы, ноты, которыеты позаимствовал у кого-то специально для меня.

Она говорит в темноте, не видя лица собеседника, тень листвыпокрывает его, словно вуаль богатой женщины.

– Ты любишь женщин, правда? Ты всегда любил их.

– Почему же «любил»? Я и сейчас их люблю.

– Сейчас такое кажется неважным среди войны и всех этихужасов кругом.

Он кивает, и вуаль из листьев сбегает с его лица.

– Ты был похож на одного из тех художников на нашейулице, которые работали по ночам, и только в их окнах горел свет всю ночьнапролет. Или на копателя червей – эти люди, привязав к лодыжкам старыекофейные банки и надев на голову шлем с фонарем, ходят по городским паркам.Помнишь, как-то ты взял меня в одно из таких мест, в кафе, где они продаютнакопанных червей. «Это похоже на биржу», – сказал ты. Там цены на червейпадали и росли – пять центов, десять центов… Там люди разорялись илистановились богачами. Помнишь?

– Да.

– Пойдем в дом, становится холодно.

– А ты знаешь, что великие карманники рождаются суказательным и средним пальцами одинаковой длины? Тогда им не приходится лезтьглубоко в карман. Самое большее – полтора сантиметра!

Они идут по аллее к дому.

– Кто сделал это с тобой?

– Они позвали одну медсестру. Они думали, что так будутболее острые ощущения. Они приковали мои запястья наручниками к ножкам стола.Когда отрезали большие пальцы, мои кисти легко выскользнули из наручников, какво сне. Но мужчина, который позвал медсестру, он был у них за старшего, он былеще тот гад… Рануччо Томмазони. А она оказалась там случайно, ничего обо мне незнала: ни кто я, ни откуда, ни того, что я мог такого совершить.

Войдя в дом, они услышали крик английского пациента. Забыв оКараваджо, Хана бросилась вверх по ступенькам. Караваджо видел, как мелькали втемноте ее белые теннисные туфли.

Крик наполнял коридоры. Караваджо зашел на кухню, отломилкусок хлеба и пошел вверх вслед за Ханой. Крик стал еще более неистовым. Войдяв комнату, Караваджо увидел, что англичанин уставился на собаку, а та стояла,как вкопанная, оглушенная его криком. Хана обернулась к Караваджо иусмехнулась.

– Я не видела собак уже сто лет. Ни одной за все времявойны.