морозной улицы. Хотя бы раз город и его здания не кишели людьми; холод загнал их внутрь, ютиться в тишине и спать.

Он взобрался по знакомой лестнице на открытую лестничную клетку, где холодный камень сделался коварным ото льда. На балясинах блестела изморозь, ступени скрипели, вторя его длинным холодным костям. Мейбридж постарел на семь лет с тех пор, как они встречались в последний раз, – достаточно времени, чтобы изменилась каждая клетка в теле. По этим теням и лестницам пробирался другой человек – так почему же он чувствовал себя по-прежнему?

Тусклый латунный ключ в руке казался тем же, и все же он знал, что ее там нет. Она продала камеры и купила билет в дорогу к своим корням. Она в Африке, с солнцем и жарой. Так почему внутренности ворочались от страха, который выхолостил его на подъеме к комнатам?

Дверь поддалась легко, и он помедлил, чтобы прислушаться, выловить звуки, которые издают люди, даже когда задерживают дыхание: неуправляемые вибрации, испускающиеся даже во сне. Ничего. Комнаты пусты, их тишина – облачена и усилена снегом снаружи.

Мейбридж закрыл дверь и всмотрелся в студию; его машина все еще была там, на том же самом месте. Но нервы распускались и пресекали телодвижения: он не мог оставить без осмотра другие комнаты. Быстро прошел по ним и обнаружил, что они клинически пусты; все следы предыдущей жизни вычистили без остатка. Ее металлическую кровать раздели до основания; раковина была голой; осталась лишь посуда с их достопамятного завтрака – в ровной непрерывной стопке.

Он вернулся к машине и снял перчатки, чтобы коснуться кончиками пальцев гладких холодных механизмов. Рукоятка провернулась свободно и легко; возраст не атрофировал конструкцию. Линзы и затворы послушно вздрогнули – хотя и чересчур отзывчиво. Он наклонился и обнаружил, что все полированные поверхности чисты и свободны от пыли.

Снова коснувшись шестеренок, он почувствовал на пальцах масло. Мейбридж пригляделся: на головном ремне читался износ. Кто-то пользовался аппаратом – и далеко не один раз. Кому он мог понадобиться? И зачем? Мысли забегали. Кроме Галла и его людей, единственным человеком с ключами была черная женщина. Он передернулся. Неужели она все еще возвращается сюда, зависимая от эффекта машины? Мейбридж снова дергано просмотрел комнаты, теребя карман, где гнездился револьвер. Ничто не двигалось.

Он вернулся к столу и обошел тот с другой стороны. Под тонким заляпанным ковром что-то бугрилось – что-то сродни долгой тонкой трубке. Он присел и откинул протертый половик. По половицам бежал черный просмоленный кабель, змеясь одним концом по внутренней стороне ножки стола, под столешницу. Он присел и заглянул, чтобы обнаружить скрытое: здесь и поджидала главная находка. Две лампы накаливания на прочных крепежах. Он снял одну и рассмотрел. Работа Эдисона: одна из его штучных электрических ламп – новенькая, уникальная и невероятно дорогая. Но откуда она взялась? И зачем причуда его аппарату?

Мейбридж встал и уставился на устройство, не выпуская из рук лампочку и провод. Представил в нем ее – безмятежную и как будто незатронутую действием – и с трудом вытолкнул из головы образы ее преображения. Посмотрел на провод, расходившийся на две лампочки, с металлическим кольцом-держателем на каждом латунном побеге. Поискал под столешницей пальцами и быстро нашел две просверленных дырки. Поверхность возле них была обожженной, ее лак – убитым от постоянного жара электричества. Он проследил провод до пустого буфета. По его расчетам, здесь должны были храниться батареи: кто-то пользовался устройством глухими ночами. Это единственная причина для подобных трат – запускать машину и преобразовывать человека, пока всё спит. Мейбридж содрогнулся при этой мысли. Его механизм, живущий дневным светом, оказался пагубным даже при солнце, а в отсутствие создателя принял на себя зловещую, противоестественную функцию. Мейбриджу хотелось бы побеседовать об этом с всемогущим хирургом, но Галлу нездоровилось. Все попытки связаться с ним в последние месяцы наталкивались на стену молчания. Тот жил в отшельничестве.

По дороге домой сквозь медленный снег Мейбридж задумался, что, возможно, запертую комнату лучше оставить как есть – чтобы никто, кроме больного доктора, не знал о его участии. Если машиной пользуются для какой-то непотребной цели, то это не имеет к нему никакого отношения. Он неповинен в любых ее эффектах. Да, лучше на том и оставить. Он все обсудит с Галлом, когда тот оправится.

Верный инстинкт не терял хватки на холоде и говорил, что, опять же, ему осталось всего несколько дней в этом городе преступлений и интриг. Мейбридж заляжет и позволит снегу укрыть все вопросы, пока снова не взойдет на борт. Там, между мирами, он и решит, стоит ли зайти дальше или бросить латунный ключ, как пулю, в беззвездную бурлящую воду.

* * *

В ночь своего возвращения от воссоединения с Гертрудой они занялись странной любовью. Измаил вступил в Сирену, чтобы самоутвердиться, тогда как Сирена искала успокоительный бальзам на свою душу: никто не добился своего. Гибридный резонанс, последовавший за ними в сон, еще много дней тревожил дом. И это только к счастью, что лук уже пропал; Сирена отравилась бы в напущенной ими атмосфере.

Измаил не заметил, что Цунгали и лука нет. Так погрузился он в поиски своего места в этой новой жизни, что временно позабыл о старой; не мог думать ни о чем, кроме Сирены. Ему хотелось, чтобы она увидела его истину – не то, что он безобразный или редкий, но, напротив, его растущую нормальность и заурядность. Он голодал по собственному отражению в глубине любви, которую она столь щедро расточала. Он постоянно следил за ней, когда думал, что она не замечает, чтобы разглядеть трещинки или изъяны в совершенстве ее поверхности. Он хотел доказать свое существование через ее; все остальное раньше оставалось пусто, а попытки других людей, встречавшихся на пути, неизменно проваливались; даже тщания Небсуила теперь казались напрасными. Его место в мире всегда было скользким, необоснованным, без единого намека на цель – полым, как бездонный колодец.

Сирена навещала Гертруду раз в неделю. Она старалась делать это в одиночку; так казалось проще и можно было сконцентрироваться на подруге без помех. Она находила облегчение вдали от дома, получая передышку от постоянного внимания Измаила. Его вины в том нет, понимала она; просто он хотел близости, но она годами жила одна и большую часть времени проводила там, куда не могли по-настоящему войти другие. Разница между сейчас и тогда была как между звуком и видом ласточек. В переездах по городу ради посещения Гертруды Сирена пыталась вернуться к