тем временам, и воображение и чувства радостно скользили вперед нее. Иногда предупреждали о препятствиях, но чаще задорно и нетерпеливо тянули за собой.

Дома Измаил всегда садился поближе; ее восприятие как будто не могло протянуться дальше него самого. Он душил ее чувства любовью и нуждой, и ради них обоих она искала способы как-то обогнуть его. Замечала, что он иногда следит за ней, словно выслушивает ее сердце на сбоящие удары и нерешительности. Верила, что это забота, но порою принимала ее за надзор.

Гертруда набирала силы – ту уверенную энергию, которая определяла ее с первого же дня на земле. Но теперь энергия обращалась внутрь, уже не желая вскрывать и рассматривать чужие жизни. Больше Хоффман не преследовал ее во снах – его изгнал первый же визит Сирены и Измаила. Инстинкты говорили, что причиной тому Измаил, что это как-то связано со звуками с чердака. Жутковатая музыка, без структуры и формы, проскользнула в подсознательное и открыла ранее запертые двери и тропинки. Звуки наполнили весь дом, единственные вошли в подвал за все годы, прошедшие со времен ее вылазки.

Рассказав Сирене о столкновении с Родичами, Гертруда заметила, что воспоминания изменились, словно, поделившись историей, она получила пространство, чтобы изучить ее и разглядеть с разных ракурсов. Факты оставались теми же и события проистекали в той же последовательности, но смысл каким-то образом стал иным. Марионетки-стражи уже не казались потусторонними и несущими страх; вместо этого их действия как будто были проникнуты спокойствием, заботой и целеустремленностью, а не жестокой механической холодностью, как она машинально и испуганно истолковала ранее.

Как это возможно? Что изменилось, коли теперь она дарит им эту презумпцию невиновности? Ввиду их отсутствия она поняла, что единственной переменной была она сама. Гертруда задумалась о растущем в ней ребенке и спросила себя, какое действие тот оказывает на ее характер, – но ведь он должен бы сделать ее настороженнее, враждебнее ко всему противоестественному или угрожающему? Может, дело в последних суровых событиях – в реальности насилия и слепой эгоистичности, что так часто это насилие разжигала. В конце концов, она наблюдала их воочию. Хоффман, Маклиш, даже Муттер вели себя омерзительно вопреки всему, что она ценила и во что верила; кровь и гнев смыли невинность с ее глаз. Уродливые замыслы и подлая ложь рубили ее сердце, пока оно не съежилось и не зарылось поглубже в свою мясную клетку. И в таком страшном окружении бурые существа превратились в сны о другом месте, в противоположность кошмарам этого.

Мысли Гертруды заходили дальше, чем она могла представить; пока она сидела и размышляла о прошлом с теплом и нежностью, незнакомыми ей в детстве, замки усыхали и отпадали, заколоченные двери размягчало и вело, раскрывало настежь.

Три дня назад Гертруда заручилась поддержкой Сирены и совершила трудное путешествие в родительский дом, чтобы рассказать о своей беременности. Она давно этого страшилась, и поездка в мурчащей машине подруги распалялась трепетом. Сирена держала ее за руку, позволяя прочувствовать твердость своих целеустремленности и безоговорочной поддержки.

Парочку приветствовала мать Гертруды и проводила в столовую; странный выбор, подумала Гертруда, – из множества других, более подходящих комнат.

– Твой отец скоро будет, – сказала мать жестким взволнованным голосом.

Она уже знала? Уже огорчилась и обозлилась на нее? Муттер проболтался? Гертруда чувствовала напряжение и беспокойство в белых трещинах на волнении матери. Та казалась постаревшей и измотанной. Ее мажорная легкость исчезла, сменившись отстраненностью и стрессом.

– Матушка, что-то случилось?

Ответ на вопрос избрал как раз этот момент, чтобы войти в дверь: отец съежился и сгорбился, его веки покраснели, а одежда пришла в беспорядок. Куда делся декан Тульп и что за бледная копия заняла его место? Гертруда настороженно смотрела, как он махнул рукой на кресла.

– Садитесь, садитесь, пожалуйста, – сказал он голосом, в котором не слышалось ни широты, ни остроумия, какими он славился. – Дорогое мое дитя, тебя поражает перемена во мне; в этом ты не одинока. Иногда я поражаю сам себя. – На его лице промелькнула слабая улыбка, и он посмотрел на жену, плотно поджавшую губы, выжимая кровь куда-то в другое место. – Сказать по правде, я едва ли не дошел до ручки. Бизнес умирает, а наши сбережения пропали.

– Пропали, отец? Но куда?

– Пропали с Августом Дареном, – вставила миссис Тульп. – Он закрыл свой банк, забрал все деньги и скрылся.

– Должно быть, он предвидел коллапс, – продолжал декан Тульп. – Почувствовал неминуемый крах Гильдии лесопромышленников, упадок города и спасся, пока мог, прихватив с собой чужие сбережения.

– Но, отец, почему все это происходит?

– Потому что нет древесины, дорогая моя. Без рабочей силы некому везти из лесу бревна, так что они лежат сиротливыми горами и гниют. Никто не согласен работать. Мы перепробовали все!

Гертруда никогда не видела его в таком унынии.

– Единственное, что нам остается, – собрать все, что осталось, и уезжать, – вздохнул отец.

– Куда?

– На юг.

– Но куда?!

– Я не знаю!

Они долго просидели в тишине, пока Сирена, смущенная собственным вторжением в неожиданность подобных семейных откровений, больше не смогла сдержаться.

– Могу ли я чем-нибудь помочь?

В глазах старика блеснуло раздражение, разгладившееся, когда он покачал головой.

– Нет, спасибо, дорогая. Вы очень добры. – И тут, словно это только пришло на ум, он добавил: – Вы можете помочь в одном: присматривайте за нашей малышкой. Будьте ей другом.

Сирена кивнула с мрачной серьезностью, и на миг он просветлел.

– Впрочем, дочь моя, давай поговорим о тебе. Что за важные вести ты принесла нам сегодня?

Три дня со времен визита – достаточно времени, чтобы свыкнуться с мыслью о тяготах семьи, но она не могла стереть из мыслей гнев отца из-за ее вестей. Тот не сумел вымолвить ни слова и покинул комнату в смятении и ярости. С самого разоблачения она спала крепко только одну ночь, и то грезы полнились урывками и концовками; не этим она намеревалась подпитывать ребенка.

Она сидела дома в одиночестве в поисках позитивной точки зрения, когда услышала звук – что-то двигалось в кухне.

– Зигмунд! – позвала она, зная, что это не он.

Она встала и направилась к двери, приоткрыла, чтобы послушать у щелки. Больше ничего не уловив, вышла в коридор и огляделась. Хотя увидела все с первого же взгляда, признать этот факт она себе не позволила. Второй же взгляд был обязательнее, и теперь факт не поддавался отрицанию: раньше белого конверта здесь не было. Она знала, что это, и страшилась при мысли о его содержании.

Г. Э. Тульп.

Период,