Не смогла сбежать — и к лучшему. Нельзя всю жизнь бегать и скрываться. Если моя судьба, мой вызов ждут в Рондомионе, я встречу их лицом к лицу, как полагается дочери герцога.

Рано или поздно я заберу свою свободу.

Быть может, я напрасно пыталась сделать это за спиной Элвина, вопреки его воле? Он — не такой мерзавец, как сам о себе думает. Должно быть, когда-то давно кто-то или что-то ранило моего хозяина, и он закрылся от мира.

А если так, мое доброе отношение сможет пробудить и отогреть его. Хоть отчасти.

И он сам даст мне свободу.

Встряхиваю головой. Это будет позже. А пока впереди новый год. И бал во дворце княгини фэйри, на Изнанке мира.

Я подхожу к обрыву. Там, где кончается припорошенный снегом берег, начинается сырая тьма. Если заглянуть в нее, можно увидеть, как внизу свет месяца пляшет в переливах водных струй.

Громко булькнув на прощание, шкатулка из красного дерева уходит в воду.

Intermedius

Джованни

По заброшенному дому плыл запах — дурманящий, чуть сладковатый, вкрадчивый. Он приходил с тонкой струйкой дыма, тайком, исподволь, чтобы забрать разум. В детстве Джованни так и представлял себе эти струйки из курильниц — ядовитыми змеями. Сети, тенёты — опутают, утянут на самое дно, где рыбами ходят уродливые желания.

…А мать показывала, как правильно толочь высушенные стебли и листья, в какой пропорции мешать с липкой темно-зеленой смолкой, как лепить маленькие круглые шарики. И все рассказывала, как называется каждое растение и в какую пору его нужно собирать и как готовить, чтобы несло силу…

И еще рассказывала истории. Как Хозяйка Жизни и Смерти создала мир и Четырех владык стихий себе в помощь. Как правила возлюбленным своим творением, возрождаясь в человеческом теле, — правила справедливо и мудро. Как Четверо в неумеренной жажде власти предали свою создательницу, пошли войной и изгнали, пусть и сами полегли в битве. Как их последователи убивали служителей Хозяйки и рушили ее храмы. Как однажды Она возродится и вознаградит своих верных служителей.

Странные сказки его детства…

Однажды он спросил у матери — почему эти травы. Датура — ядовитая дрянь, что лучше и не трогать лишний раз. Или сальвия — ароматная, чуть сладковатая, от которой приходят странные видения. И смола хаиши, после нее впадаешь в буйство и не можешь спать сутками.

«Так надо», — ответила Изабелла, повернув лицо. На безупречной оливковой коже нарывами выделялись первые чешуйки — предвестники будущего уродства.

Еще надо было учить гимны. И, таясь от соседей, выбираться из дома ночью, чтобы, вернувшись под утро, прятать заляпанные воском и кровью балахоны…

Иногда он спрашивал себя — когда страх и отвращение полностью вытеснили любовь?

В тот день, когда она на его глазах заколола на алтаре щенка — смешного, толстолапого, с обвисшими ушами и влажным носом? Нет, тогда он еще любил ее. Рыдал, умолял остановиться, но любил.

И в тот день, когда она обняла его на прощание, отправив в поместье Риччи, он еще любил ее, пусть Хаос уже оставил на ней метку — люди на улице шарахались и крестились, если сеньора Вимано проходила без маски.

Возможно, это случилось, когда он вернулся два года спустя и увидел, как она изменилась? Не только внешне.

Тогда все как-то резко изменилось.

Пятерка людей в балахонах в подвале затянула знакомый с детства гимн. Хвалебная песнь во славу небес и вод, но слова заставят побледнеть любого честного квартерианца.

У Черной нет своих гимнов. Только краденые.

В груди что-то болезненно трепыхнулось, отзываясь на голоса. Почти против воли он мысленно повторял строфу за строфой, чувствуя, как дрожат незримые потоки силы над тайным храмом Хаоса.

…Про гимны он тоже спрашивал. Почему они такие. Мать не объяснила. Не знала.

Видят боги, Джованни пытался. Чувствуя в душе тихий, тайный зов искуса, зов Хаоса, он отправился не в Рондомион, откуда не могло быть возврата. Он выбрал Маджарат, где не знал никого.

И его никто не знал.

Кривые улочки, выцветшие краски, на склонах гор высохшие стволы олив и колючий маквис. Маленькое княжество у кромки Великого океана.

Белое беспощадное солнце и контрастные тени — чернильной тьмой, в Маджарате не было места полутонам. Камень стен и мостовой, заборы… Ни деревца, ни травинки. Ставни здесь днем закрывали наглухо, отгораживаясь от жестокого солнца, и оттого каждый дом казался неприветливой крепостью — проходи мимо, не смей смотреть и стучаться. Так же неприветливы и закрыты были лица маджаратцев — узкие, с крупными подбородками и прямыми длинными носами. И храмы, на каждом углу храмы. Святые обители с реликвиями, сотни паломников, запах йода от моря да жалобные крики чаек.

Здесь, вдалеке от прошлого и Ордена, он надеялся обрести освобождение. Посеянный матерью голод, тоска по могуществу снедали изнутри, обещали исполнение всех желаний. Приоткрытая дверь к собственным потайным мечтам, что манили и пугали.

Джованни боялся бывших соратников. Но куда больше он боялся, что не сможет устоять перед Ее зовом.

Не смог.

Он провел в Маджарате три месяца. Трудился помощником приказчика у сеньора Барбозы — повезло, найти место пришлому чужаку было нелегко. Вот и пригодился опыт проверки бухгалтерских книг за отцовским казначеем.

Поначалу думал — будет сложно. Потерять все, стать никем в одночасье. Легко ли пережить такое?

Легко.

Сбросить маску оказалось счастьем. Перестать лгать, притворяться. И не чувствовать больше себя никчемным самозванцем.

Лишь скинув навязанную матерью роль, Джованни понял, как тяготила она его.

И все же чувство, что он не живет, а лишь существует, ждет у причала, когда подойдет корабль, чтобы увести его из жизни прежней — блистательной и жуткой, в жизнь будущую — полную тьмы и неизвестности, оставалось.

Поначалу зов Хозяйки приходил по ночам. Тянул, обещал выполнение желаний — весь мир у ног. Джованни мучился, но терпел. Знал — все ложь. Хозяйка щедра на посулы, но исполнять не спешит.

Потом зов ослаб. Казалось — все уже, отпустило, отошло. Не снился по ночам храм в холмах, не тревожило душу пение.

Пока однажды, гуляя в предместьях, он не почуял знакомый запах. Запах, несущий освобождение и боль…

Зачем он вошел в этот дом? Сам не знает. Не смог устоять. Тянуло подглядеть за чужой пляской, отравить душу искусом. Он ведь не думал, что они приносят человеческую жертву…

Совсем девчонка, не старше Франчески. Светлые кудряшки — откуда в Маджарате эта холодная, северная красота? Безмятежная — неужто опоили? Зачем? Пожалели?

Или не знают, что чем больше страданий, тем больше силы?