Не упрекай меня: упрек —

соблазна полон и жесток.

А. Нувас, IX в.

Лжец премудрый! о, как прав ты!..

Не хочу ни грамма правды.

Чаша испита до дна…

Ты – одна, одна, одна!

Если не одна, то – вот как:

остается верной водка,

все, кроме нее, вода…

Обмани меня всегда!

Старый дурень, что ты просишь?!.

Написал, не сразу бросил…

Два-три дня таскал в карманах,

в ящик его бросит – мама.

Сей измученный конверт

ты получишь лишь в четверг.

Станешь думать о признаньях,

на письмо поставишь чайник…

Пусть тепло его нутра

сохранится до утра.

5. Слайд

Любитель так расположил предметы,

чтоб я не мог понять, насколько ты одета…

Где он, мне ясно: за твоим плечом

(за левым), – что опять же ни о чем

не говорит ревнивому страдальцу

(мне). Слайд, как бабочка, дрожит в неверных пальцах.

Я щурю глаз сквозь слайд на лампы свет,

с волнением ноздрей – ищейки, взявшей след…

…И вазочка с цветком, и тюбик с вазелином,

и пачка сигарет… – в старании невинном

составить натюрморт – так сдвинуты прилично,

как будто их застукали с поличным…

И тут же зеркальце, в котором, как в окне,

твое лицо,

не влезшее вполне

в его формат продолговатый

(за зеркальцем невидим шарик ваты…) —

все это создает интим этюда,

невидимый для тех, кто не отсюда

глядит,

таясь за гранью и за краем

стола и кадра…

Я не умираю

лишь потому, что в зеркальце лицо

отводит взгляд, и прошлого кольцо

разомкнуто, и угол отраженья

уже не равен… и законы зренья

(твои) спасут, и дуло объектива

любителя, стреляющего криво,

невидимо тебе…

И под углом паденья

отражено в углу – мое ночное бденье.

Июль 1979

Токсово

Ю. А. по поводу отъезда В. А.

Под утро, когда сон некрепок,

увидел я двенадцать кепок.

И был ужасен этот сон,

поскольку неопределен

состав был лиц под каждой кепкой

(я спал, как сказано, некрепко).

И окружили мне постель

с фальшивой робостью гостей:

одно лицо из леденца,

одно лицо из холодца,

одно вареное лицо,

одно крутое, как яйцо,

одно светилося насквозь,

а между глаз был вогнан гвоздь,

одно в три стороны равно,

а три сливаются в одно,

лицо как моль,

лицо как соль,

все вместе – как зубная боль.

(Но кепка каждого – одна,

она у каждого видна.)

И этот стройный, зыбкий ряд

над спящим мною час подряд

и сокрушался и кивал,

а я как будто так лежал,

лежал, как спал,

лежал, как плыл,

лежал я – из последних сил,

расшатываясь в боли редкой

(как лепка черт под каждой кепкой…)

И вот один, шагнув вперед,

за всех раскрыл всеобщий рот

и, кепку натянув поглуше,

до подбородка смявши уши,

сквозь кепку ватно объявил:

КОНСИЛИУМ ПОСТАНОВИЛ!

«Поскольку ты давно нас дрочишь

И с нами по пути не хочешь,

И вслед способен отвалить,

ТЕБЯ ИЗ ЗУБА УДАЛИТЬ!»

(И долго их я умолял…)

7 июля

Невский проспект

Н. Г.

Приблизительно через год после смерти он явился во сне, достаточно вещем. На вопрос о том, сколько мне осталось, он, подумав, выкинул два пальца. Срок истекал 25 июля 1980 года.

Кто может знать, при слове «расстоянье»,

Какое время разделяет нас?

И когда пробил мой последний час,

Я Вам назначил наконец свиданье.

Я был способен на такую подлость,

Что, Вашим же ключом открыв замок,

Я в дом к Вам вполз и лег, как «рабунок»,

В районе сердца ощущая – область.

И, подводя последнюю черту,

Лишь в этом, дважды не своем жилище

Я показался сам себе не лишним

Средь толщи книг, которых не прочту.

И надо же, чтобы в последний миг,

Диван как ложе, иль как одр, освоив,

Средь сверхнаучных, недоступных книг

Евангелье найти под головою.

И я раскрыл его к исповеданью…

Не ведал я, что в тот же миг ко мне

Путем, неисповеданным вполне,

Приблизилась не смерть, а – наказанье.

Не важно, как приходит воскресенье

И как к нам откровенье снизошло —

Мне грудь живою жизнью обожгло,

И я – убийством справил новоселье!

Чужая жизнь меня развеселила,

И, умертвив полдюжины клопов,

Я к смерти оказался не готов,

И вдохновения во мне проснулась сила.

И понял я, ко вкусу не взыскуя,

Что клоп, живущий в Книге Бытия,

Не более кощунственен, чем я,

Что обращаюсь к Провиденью всуе.

24 июля

Петропавловская улица

Если согласится с тем, что история делится на века, и представить себе их отдельность, как бы в виде каравана барж, груженных то готикой, то Ренесансом, барокко, то Просвещением, – тогда ХХ век, их которого почти две трети выпало на мою долю, будет загружен спортом. Не буду даже спорить (спорить – спорт), что не только им одним, но и, по крайней мере, от спорта настолько меньше вреда, чем от всего остального неперечисленного (империализм, коммунизм, фашизм, терроризм etc.), что стоит уделить спорту некоторое интеллектуальное внимание как не побочной ветви человеческой деятельности, наравне с наукой и искусством.

По крайней мере, все это область больше славы, чем власти.

Власть окончательно и навсегда принадлежала другим.