из чужой страны не топтал эту землю, после Тамерлана ни один конь не переступил границы этого края, чтобы вторгнуться в другую страну. Стало быть, веками эта область, так сказать, варилась в собственном соку. И трудно ее жителям вступить в сношения с другими народами. Иная цивилизация, иные порядки, иное отношение к действительности, иная борьба — вот что откроет им глаза. Вынудит к собственным, привычным, укоренившимся обыкновениям присоединить обычаи, я имею в виду добрые обычаи, другого народа. И это обновит их жизнь, вольет новые силы. Но и тот, другой народ получит притом свою пользу. Для России большая польза в том, что в ее лоно, в ее широкие объятия заключен будет новый край, вы же сами сказали, как важно это для будущего. Так я понимаю историческую миссию, Михаил Дмитриевич!..

Генерал только расправил усы. Ориенталист, помолчав и не дождавшись ответа, продолжал:

— Верно, что войны без крови не бывает. Но невозможно считать геройством уничтожение беззащитных женщин и детей. Мы как представители европейской цивилизации и, прежде всего, русского народа, как разумные существа, наконец, должны вести себя достойно этого наименования, которым нельзя, конечно, наделять зверя, подобного Кривоносову!

Скобелев встал и, сопровождая свои слова короткими, резкими жестами, ответил:

— Все это, уважаемый ученый, вы излагайте в Санкт-Петербурге в кругу ниспровергателей и отрицателей, А здесь у вас тоже нашлись бы яростные апологеты, это безусловно. Внешние враги России…

Ориенталист перебил его, протестуя:

— Я уеду! Я не желаю быть соучастником варварства! Мы не понимаем друг друга.

Скобелев, свирепо нахмурив брови, сказал тихо и раздельно:

— Наши с вами передвижения, уважаемый, не от нас зависят. Мы солдаты, призванные вести борьбу на передовой линии фронта во имя интересов и по приказу его императорского величества, самодержца всей России. Советую вам помнить об этом.

Военный мундир болтался на плечах ориенталиста, как на вешалке; это особенно стало заметно, когда он поднялся и вытянулся перед генералом.

— Вы, штабс-капитан, выразите герою сегодняшнего сражения казаку Кривоносову мою благодарность перед всем строем и вручите ему крест от имени императора. Поняли?

Таково было возмездие ученому за его демократические речи.

Тем временем солдаты били джигита, у которого отобрали нож, шомполами, а молодчики Насриддина — плетьми. Он лежал, стиснув зубы, и каждый новый удар нестерпимой мукой отзывался в сердце рыдающей старухи матери.

— Сыночек, зачем пришлось мне дожить до этого дня? — кричала она, а сын сквозь зубы просил:

— Мама… не смотри… Уведите же мою мать…

Старик, который с молчаливыми слезами глядел на избиение, сделал старой женщине знак, чтобы и она замолчала.

Джигит вскоре потерял сознание и лежал без движения, без звука.

— Глядите! Все глядите, что будет с тем, кто посмеет поднять руку на великого белого царя! — крикнул Насриддин.

Генерал Скобелев к этому времени успел отогреться; он поел, выпил водки и вышел из юрты. На то, что происходило на площадке посреди зимовки, он смотреть не стал, отвернулся в сторону. Ему казалось, однако, что он физически ощущает устремленный ему в затылок взгляд ориенталиста. Больше никаких жестокостей по отношению к обитателям зимовья не последовало. То ли генерал желал продемонстрировать ориенталисту свое великодушие, то ли почувствовал себя в чем-то неправым, но во всяком случае он мирно уселся в седло с таким видом, будто бы прощает кыштак, милует его жителей.

Разговор с ориенталистом запал ему на ум. В общем-то, никому не охота выглядеть чудовищем. Слова, сказанные о казаке Кривоносове, на самом деле предназначены были ему, генералу. И они его беспокоили, причем немало. Вечером, перед тем, как отойти ко сну, он, накинув на плечи волчью шубу, сидел у походного камелька, в котором жарко пылал огонь, и писал письмо своему столичному другу, редактору "Санкт-Петербургских ведомостей" Марвингу. "Вот видите ли, какие здесь дела, господин Марвинг, но только не печатайте этого, а то в глазах Лиги мира прослыву за дикого варвара…"

8

Прошла неделя после того, как они снова спустились через перевал к пещере Чаубай. Тотчас, как прибыли сюда, Момун отправился один на разведку, за точными известиями. Дни шли, а он как в воду канул.

Исхак большую часть времени проводил, сидя у костра в пещере и глядя на раскаленные угли, по которым перебегал огонь. Возле него оставалось теперь всего человек двадцать джигитов. Они охотились за горными козлами, старались ни о чем не думать и, угощаясь изжаренной на угольях свежей печенкой только что убитого животного, говорили об охоте. Исхак в их разговор не вмешивался. Сломанная нога у него снова сильно распухла и ныла, не переставая. Но больше, чем физическая, томила его боль душевная. Что с Бекназаром? Что с Момуном? В чем дело?.. Думая об этом, он терял над собой контроль. Однажды застонал тяжко. Джигиты сразу умолкли и повернулись к нему. Но Исхак полулежал с закрытыми глазами и, кажется, дремал…

Каких только предположений он не строил! Раз подумал, не попал ли Бекназар к Абдылла-беку, который решил переметнуться к врагам и уговаривает на то же Бекназара. "Что проку для тебя бродить по горам за этим злосчастным Исхаком? Послужим лучше белому царю, добьемся должностей, я — правителя, ты — военачальника. Ну, соглашайся!.." Исхаку показалось, что он слышит голос Абдылла-бека. Открыв глаза, он тряхнул головой. Нет, Абдылла на такое не способен… Но на сердце было тревожно. Он снова смежил веки в странной надежде услышать ответ Бекназара. Что, если он скажет: "Хорошо, бек, я согласен… И в самом деле, сколько времени потеряно в скитаниях за каким-то бродягой…"? Что, если он скажет так? Страх Исхака был так велик и безотчетен, что он даже спросил вслух: "Неужели он сделал это?" Как все плохо, как неуверенно он чувствует себя, и маленькая надежда тает, словно воск догорающей свечки.

Вошел сотник Мирзакул. Джигиты при виде его встали.

— Нет известий? — поднял голову Исхак и по одному виду Мирзакула понял, что его ждет разочарование.

— Нет, — сказал Мирзакул и подсел поближе к костру, потирая озябшие руки.

— Помогите мне подняться на караульный холм. Мирзакул остановил на Исхаке пристальный взгляд. — В такой собачий мороз что там делать?

Исхак молча начал вставать, джигиты поддержали его.

Караульный холм не зря носил такое название: во все стороны с него далеко видно. Если встанешь спиной к перевалу, перед тобой откроется Фергана — хоть издали, а все равно как на ладони.

Джигиты донесли Исхака до вершины на носилках и усадили на камень. Исхак начал осматриваться.

Там, вдалеке, виднеется Чаткал — белоглавый родимый Чаткал… Переводя