взгляд от того места, где расположен Ташкент, сначала к Сусамыру, потом дальше — к горам Тогуз-Торо, Узгену, Алайкуу, Алаю, Исхак поворачивался вправо. По левую сторону лежали Улутау, Киргиз-ата, Алтын-бешик, соединяясь с одной стороны с горами Саркол[76], а с другой — окружая Ходжент. Близко сходились два горных хребта, словно каменные ворота благородной Ферганы. Бесчисленные поколения предков сложили свои кости на склонах Алатау; но они не только умирали, они веками жили здесь, под надежной защитой могучих гор…

Небо ясное. Холодно. Вместе с дыханием вырывается пар. Джигитам хотелось поскорее уйти. Мороз пробирал их, они ежились, подпрыгивали на месте, чтобы согреться, искали укрытия от ветра за камнями. Кто-то решился напомнить.

— Повелитель… как бы вы не простыли…

Исхак долго не отвечал на эти слова ничего. А джигит, который решился их произнести, стоял возле него, согревая дыханием свои руки и притопывая от холода ногами.

— Батыр, вы все идите-ка назад в пещеру. А я еще посижу, — сказал наконец Исхак.

— Но у вас нога болит…

Исхак отмахнулся:

— Разве только она болит, батыр? Идите, идите, согрейтесь. Потом придете за мной.

Джигиты послушались. А Исхак все сидел, не двигаясь, и смотрел на горы, на белые их вершины. Со скал Улутау поднялся и закружил в небе орел-беркут. Исхак наблюдал за ним, а орел, наверное, тоже видел человека, одиноко застывшего на караульном холме. Сделав над его головой два круга, орел опустился на скалу прямо напротив Исхака. Повернул голову в одну, потом в другую сторону, забил крыльями — и вскрикнул. Улыбка появилась на лице у Исхака, как будто орел криком своим звал его с собой, туда, где нет ни зла, ни грязи, где грозные яркие молнии пронзают черные тучи, а выше туч сияет ясное солнце… Еще раз крикнул орел — и взмахнул крыльями. "Прощай, батыр!" — слышалось теперь Исхаку в этом крике, и он долго следил глазами полет вольной и сильной птицы, не чувствуя, что слезы текут по лицу и застывают от холода…

На холм поднялись четверо джигитов.

— Нет новостей? — спросил Исхак.

— Он прибыл, повелитель…

— Пошли.

Пока они несли Исхака вниз, он, не видя на их лицах никаких признаков того, что получены добрые вести, не решился задать вопрос.

Люди собрались у входа в пещеру. Кони оседланы, у всадников в руках плети. Слышна была чья-то свирепая брань… Что там происходит? При виде Исхака все умолкли и замерли на своих местах, кто как был, сидя Ли, стоя… Исхак узнал голос того, кто ругался; Момун.

Сотник Мирзакул стоял с пистолетом в руке, Момун держал обнаженный обоюдоострый меч. Ни дать ни взять — фаланга и каракурт, которые вот-вот бросятся друг на друга. "Что это с ними?" — удивился Исхак.

— Предатель! Стреляй! Что стоишь? — крикнул Момун.

Мирзакул готов был нажать курок. При виде Исхака не двинулся с места. Джигиты поставили носилки на землю между Мирзакулом и Момуном и отошли в сторону.

— Что с вами? — спросил Исхак.

Момун рванулся к нему.

— Ты видишь эту собаку? Видишь, он уже связал джигитов, которые не соглашались пойти с ним на черное дело. Не успел я войти, как он бросился на меня. Он хотел всех нас с тобой вместе связать и отвезти в подарок Искебул-паше.

Исхак не знал, что говорить. Посмотрел на джигитов, руки у которых были свободны. Они хмурятся и явно с Мирзакулом заодно. Мирзакул же на него не глядел… Исхак тихо спросил Момуна:

— Когда ты приехал?

— А пропади он пропадом, мой приезд? Что я тебе скажу и что ты услышишь? Морем разливается огонь по нашей земле. Гибнет несчастный народ. Что еще тебе сказать и что тут можно сделать!

Страшная весть поразила всех, не только Исхака, а Момун продолжал:

— Искебул-паша и Насриддин ищут нас. Они истребляют наш народ, не разбирая, кто принимал участие в восстании, а кто нет, не считаются ни с чем…

Исхак вздрогнул.

— Что? — почти простонал он. — Вот как! Если они ищут нас, стало быть, народ наш терпит невыносимые муки из-за того, что мы еще живы?

Ему никто не возражал.

— Народ будет надеяться на нас, пока не увидит наши окровавленные рубахи в руках палача. И враги до тех пор не насытят свою месть. Брось свой меч, Момун-батыр. Ты сам свяжешь мне руки.

Эй, джигит, слезай с коня и позор стерпи.

Без тебя ушел народ — ты один в степи.

Отвяжи свой верный меч, если всем ты в тягость,

Приценись в базарный день — смерть себе купи!..

Вспомни, Момун мой, ведь именно об этом говорил нам дервиш!

Момун отшатнулся… Слова Исхака не принесли облегчения даже тем, кто только что собирался предать его, и сам Мирзакул опустил голову и ссутулил тяжелые плечи.

— Я им в руки не дамся! — вскинул голову Момун. — Отпусти меня, Исаке! Я не могу стерпеть, чтобы ордынские собаки надругались надо мной, Исаке. Я уйду, куда глаза глядят, разреши мне, Исаке…

Трудно было по виду Исхака понять, то ли удивился он, то ли огорчился, то ли не затронула его эта просьба. Момун, весь дрожа, ждал ответа. Исхак вздохнул:

— Иди, Момун мой, иди, — сказал он вдруг охрипшим голосом. — Я не хочу, чтобы на меня пала твоя кровь, иди, Момун…

Момун покинул пещеру, не прощаясь, только бросил последний взгляд на Исхака и вышел, так и не вложив в ножны обнаженный меч. Никто ему не препятствовал. Исхак смотрел ему вслед, как смотрит соколятник, упустивший обученного сокола: и назад не вернешь, и расстаться жаль до боли в груди…

…Маргелан.

В этот теплый весенний день 1 марта 1876 года народу на дворцовой площади Маргелана собралось великое множество. Посреди площади — деревянный помост. На помосте виселица. На каждом из четырех углов просторной площади установлено орудие. Пушкари, в любую минуту готовые поджечь фитили и открыть пальбу. Повсюду расставлены караульные солдаты из батальона Меллера-Закомельского либо дворцовые стражники. В толпе тихо, все взоры обращены к помосту с виселицей на нем. Площадь не вместила всех, кто хотел попасть сюда. Люди толпятся на прилегающих улицах, многие забрались на деревья.

Толпа негромко загудела, заволновалась, когда из ворот дворца вышла группа людей во главе с генерал-губернатором — Кауфманом первым, как его называли, ибо он волею хозяина всей России наделен был в Туркестане неограниченными полномочиями. Рядом с Кауфманом генерал Скобелев, барон Меллер-Закомельский, крупные чиновники. Не обращая ни малейшего внимания на то, что люди склонились перед