ним в поклоне, губернатор размеренной поступью подошел к виселице и осмотрел ее. Что-то спросил у Меллера-Закомельского. Тот кивнул головой и ответил, но слов никто толком не разобрал. Подбирая полы парчовых халатов, поспевали за своими покровителями Кудаяр, Насриддин, Абдурахман, сейид Маулян-бек. А позади всех этакой приблудной собакой плелся Мирзакул.

Фон Кауфман со своим сопровождением поднялся на специально для него устроенное возвышение, с которого он собирался наблюдать за казнью.

— Пойман разбойник и подстрекатель Исхак, учивший вас неповиновению вашему хану. Много лет все вы, по его вине, не могли ни сеять, ни жать, ни ходить за скотом, ни торговать, — заговорил губернатор.

Народ слушал его речь и перевод ее из уст татарина-переводчика в полном, ничем не нарушаемом молчании. Только всхрапнет вдруг казачий конь, когда казак двинет его грудью на людей, пытающихся протесниться поближе к месту казни.

Стоял в толпе и худой, с отросшими бородой и волосами дервиш. Глаза у него покраснели, слезы стояли в них, не проливаясь. Дервиш не пел, не молился вслух, а лишь беззвучно шевелил пересохшими губами. То был Момун. Никто его не узнавал в новом обличье.

Загремели барабаны. Со стороны зиндана показались четыре всадника в черном. Толпа слегка подалась в их сторону. Два сипая и два казака, а между ними шел Исхак. Руки и ноги закованы в цепи, мало того — он еще связан арканами, концы которых держат сипаи и казаки. Зачем? Чтобы он не убежал? Нет, это на случай того, если народ захочет отбить его, освободить, — так легче будет удержать его. Барабаны гремели безостановочно и вселяли в сердца тоскливую тревогу. Исхак сильно опух, оброс и шел, хромая на сломанную ногу. Звенели цепи. Сипаи подгоняли узника: "Живей! Живей!" В толпе одни отступали, давая дорогу, другие, наоборот, порывались вперед, поближе… На лице Исхака не было страха смерти, наоборот, выражение его казалось смелым и открытым, и напоминал сейчас этот человек плененного орла. Он громко приветствовал всех — и тех, кто отвечал ему, и тех, кто молчал в ответ. Какой-то человек поздоровался с ним, рыдая, и тотчас скрылся в толпе.

Возле самой виселицы всадники передали Исхака караульным солдатам. Казнью руководил барон Меллер-Закомельский. По его приказу солдаты развязали осужденного.

Стараясь держаться с достоинством, отвернулся Кудаяр. Потупился Абдурахман. И только Насриддин не скрывал своей радости.

— Эй ты, вор Исхак, безродный бродяга! — крикнул он. — Где теперь твоя власть? Добился? Получишь теперь по заслугам!

Исхак повернулся к нему:

— А, это ты тявкаешь, блюдолиз? И ты опора здешнего мира? Знай, придет и твой час, ты последуешь за мной безо всякой чести и славы, как бродячий пес!

В толпе засмеялись.

— Быстрее! — скомандовал барон, и караульный солдат подтолкнул Исхака прикладом.

— Куда спешите? Успеете… — сказал Исхак и сам поставил ногу на ступень помоста. Хрустнула сломанная нога, но он сдержал стон и, собрав все силы, поднялся на помост.

Чиновник огласил приговор о повешении, в котором Исхак был назван "врагом туркестанского народа", "смутьяном", "главарем разбойников".

Исхак смотрел на толпу. "Есть среди них такие, кто радуется?" — подумалось ему, и на смену этой пришла иная мысль: "А такие, кто оплакивает меня?.." По виду притихшей толпы ни о чем нельзя было догадаться… Вот они стоят, одетые в черные чепаны ичкилики, а вон и горные кочевники в своих неуклюжих шубах и больших тебетеях. Родной народ, язык и сердце которого близки и понятны ему. Исхак как будто перестал слышать резкий, сухой голос чиновника. "Прощайте же… Прощай, мой угнетенный народ, прости меня за невольно причиненное тебе зло, не забудь помянуть добрым словом достойные мои дела…" Скоро подойдет палач… Исхак поднял голову и взглянул на светлое, как слеза, небо. Плыли по небу легкие, похожие на дымки от выстрелов облака. Рядом с одним из них увидел Исхак летящего беркута. Он кружил, то скрываясь за облаком, то показываясь вновь. "Он как моя душа…" — подумал Исхак и в эту минуту ощутил прикосновение веревки к своей шее.

Вновь загремели барабаны, заглушая слова, рыдания, брань. Исхак, закрыв глаза, беззвучно шептал молитву. Ему на шею осторожно надели петлю. Холодной змеей скользнула она по телу. Исхак вздрогнул, Сарбаз выбил скамейку у него из-под ног. Исхак дернулся и повис в петле.

Люди молчали. Барабаны гремели. Тело Исхака вытянулось, удлинилось и теперь висело неподвижно. Барабаны гремели тише, тише и наконец смолкли.

— Куда мне теперь без батыра моего? Куда-а…

Разорвав наступившую тишину, взметнулся над площадью отчаянный крик.

— Что это? Кто это?

Люди оглядывались, загудели тревожные голоса.

Кричал Момун. Кричал, не умолкая, и от этого крика оцепенела толпа, пришли в растерянность фон Кауфман и его присные. Момун подбежал к помосту, кинулся к виселице, упал на колени возле повешенного и обхватил руками его ноги.

Зашумел народ, заволновался, но тут прогремел ружейный залп, и снова все замерли. Не умолкал один лишь Момун.

— Хватайте разбойника! — не выдержал, завопил Насриддин.

Два сарбаза и два казака подскочили, схватили Момука, завернули ему руки за спину. Он не сопротивлялся.

— Повесьте! Повесьте меня рядом с ним! На что мне жизнь без него? — кричал он, глядя на туго натянувшуюся веревку виселицы.

Полковник Меллер-Закомельский поспешил торжественно объявить:

— Свершилось справедливое возмездие!

Толмач перевел. Народ встретил эти слова молчанием…

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

Обманув и сбив со следа настигающий его отряд барона Витгенштейна, Абдылла-бек и с ним еще человек тридцать скрылись в горах Саркол и двинулись в сторону Афганистана.

Куда ни обрати взор — голое, выжженное солнцем предгорье. Чужая, незнакомая земля, она как будто самим своим суровым обличьем предостерегает пришельцев, и кажется, что в глубине ее затаилось зло. Там, впереди, на самом дне пересыхающего русла медленно влечет мутную воду неглубокая река.

Абдылла-бек поднялся на высокий холм и, натянув повод усталого саврасого коня, остановился, из-под руки оглядел окрестность. По берегу реки виднелись редкие, пожухлые заросли тамариска, кое-где у самой воды трава еще зеленела. Здесь, на холме, неумолчно стрекотали кузнечики; то и дело вылетали они из бурьяна, треща крыльями. Смутно и тоскливо было на душе у Абдылла-бека. Вспомнилась зеленая Фергана… Ах, Фергана, Фергана — шелковый ковер невиданной красоты… Осенью она пахнет хлебом и дынями. Абдылла-бек тяжко вздохнул, опустил голову, чтобы не увидали джигиты его омраченное лицо, и повернул коня к берегу.

На ночевку остановились у воды, выбрали место, которое было еще не вытоптано. Растянули палатки.

Абдылла-бек улегся, но успокоиться не мог. Сон не шел к нему, несмотря на то что много