Она смотрела на него, затаив дыхание.

— Ты так и собираешься стоять надо мной? Как на сцене? Мне же неудобно, я устал голову задирать.

Она рухнула на стул, пробормотав, что все должно было получиться совершенно иначе! И смотрела на него, явно раздосадованная. Руки у нее были черные от типографской краски. Он взял салфетку, намочил в кувшине с теплой водой и протянул ей, чтобы вытерла руки. Молча наблюдал за ней, и когда она, наконец, уронила руки на стол, сокрушаясь, что провалила так тщательно разработанный вместе с Ширли план, взял ее за запястье и заговорил:

— Ты будешь и впрямь несчастна, если…

— Да, конечно! — воскликнула Жозефина. — Но знаешь, я пойму. Я была… как сказать… Что-то такое произошло в тот вечер, что мне не понравилось, и в голове у меня все перемешалось, мне вдруг стало так тоскливо, и я подумала, что это из-за тебя…

— А теперь ты уже в этом не уверена?

— Ну, я поняла, что очень много о тебе думаю…

Он поднес ее руку к губам и произнес:

— Я тоже думаю о тебе… много думаю.

— О! Филипп! Это правда?

Он кивнул с серьезным видом.

— Почему все так сложно? — спросила она.

— Может, мы сами все усложняем?

— А не надо бы?

— Замолчи, — приказал он, — не то все начнется сначала… и кончится тем, что мы окончательно запутаемся.

И тут она словно обезумела. Кинулась к нему и начала целовать, целовать так, словно от этого зависела ее жизнь. Он едва успел швырнуть на стол деньги за завтрак, а она уже тащила его за собой. Как только за ними закрылась дверь комнаты в отеле, она тут же снова бросилась целовать его, ее ногти впились ему в затылок. Он легонько потянул ее за волосы, отстранил от себя, заглянул ей в лицо.

— Мы никуда не спешим, Жозефина, мы не воры…

— Как знать…

— Ты не воровка, и я не вор, и в том, что сейчас совершится, нет ничего, абсолютно ничего дурного!

Они пронеслись во времени, проходя через комнату. Вдохнули запах индейки и фарша, спиной и ладонями почувствовали жар духовки, услышали голоса детей в гостиной, и каждую вещь они срывали, словно сбрасывали камень с памяти, раздевались, не сводя глаз друг с друга, чтобы не потерять ни одной драгоценной секунды, ибо знали, что каждая минута на счету, что они погружаются в новое время и пространство, в пространство невинности, которое им прежде не удавалось найти, из которого нельзя упустить ни микрона. Пошатываясь, они добрели до постели, и только тогда, словно достигнув наконец цели путешествия, растерянно улыбнулись друг другу, как победители, сами удивленные своей победой.

— Как же я скучал по тебе, Жозефина, как скучал…

— А я? Если бы ты знал…

Они могли повторять только эти слова, единственные дозволенные речи.

А потом ночь настала среди бела дня, и они больше не разговаривали.

Солнце пробивалось сквозь розовые занавески, трепетало на стенах северным сиянием. Интересно, который час? Слышен шум из ресторана на первом этаже. Половина первого? Обстановка комнаты вернула его к реальности, он убедился, что это ему не снится: он действительно в номере отеля, а рядом лежит Жозефина. Он вспомнил ее лицо, запрокинутое в экстазе. Она была красива, красива по-новому, как будто сама себя нарисовала. Какая-то неожиданная красота, которая появляется на лице исподволь, как незваная гостья, явившаяся с подарками вымаливать прощение. Округлившийся рот, прищуренные глаза, матовая бледность лица и резко выпирающие скулы, которые не желают никому уступать.

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Жозефина.

— «Eau de Merveille» от «Гермес». Точно, я вспомнил, как называются твои духи!

Она потянулась, подкатилась к нему и сообщила:

— Я умираю с голоду.

— Пойдем вниз и снова попытаемся позавтракать?

— Вареные яйца, тосты и кофе! Мммм… До чего хорошо, что у нас уже завелись общие привычки.

— Обряды и объятия — вот что формирует пару.

Они приняли душ, оделись, вышли, оставив за собой неубранную комнату, незаправленную постель, розовые занавески, зловещие стенные часы с маятником над очагом, белые банные полотенца на полу, и двинулись по коридору среди многочисленных уборщиц, сновавших из номера в номер. Маленькая кругленькая женщина собирала с пола подносы — все уже позавтракали — и мурлыкала песню Синатры «Strangers in the night, exchanging glances, lovers at first sight, in love for ever»[123]. Они мысленно допели куплет. «Дубидубиду дудудуди…» Жозефина закрыла глаза и взмолилась: «Господи, сделай так, чтобы это счастье длилось и длилось, дубидубиду». Она не заметила край подноса, наступила на него, потеряла равновесие, попыталась не упасть, но поскользнулась на апельсине, который скатился с подноса на ковровую дорожку.

Она закричала и нырнула вперед головой в лестничный пролет. Пролетела несколько ступенек, вспоминая голос отца: «Но когда выйдешь, ангел мой, сама не своя от радости, смотри в оба, во тьме подстерегает оранжевый враг…» Так это в самом деле он говорил с ней? Это был не сон. Она закрыла глаза, чтобы насладиться переполняющим душу странным счастьем, сотканным из покоя, радости, бесконечности Вселенной. Открыла, увидела Филиппа, который с беспокойством смотрел на нее.

— Ничего страшного, — сказала она. — Я, наверное, просто пьяна от счастья…

Назавтра он отвез ее на вокзал. Они вместе провели ночь. Они писали друг другу на коже слова любви, которые еще не осмеливались произнести. Он вернулся домой на заре, чтобы успеть к пробуждению Александра. Жозефина почувствовала укол ревности, когда услышала звук закрываемой двери. Он так же уходил от Дотти? Потом она взяла себя в руки. Да ей дела нет до Дотти Дулиттл!

Она возвращалась в Париж. Он улетал в Германию, на фестиваль современного искусства «Документа» в Касселе, один из крупнейших в мире.

Он держал Жозефину за руку и нес ее дорожную сумку. На нем был желтый галстук с маленькими Микки-Маусами в красных штанишках и больших черных башмаках. Она улыбнулась, потрогав пальцем мышонка на галстуке.

— Это все Александр. Он подарил мне его на День отца… И требует, чтобы я надевал его, когда летаю самолетом, говорит, это талисман…

Они распрощались у входа на таможню. Обнялись, поцеловались в толпе бегущих пассажиров, которые толкали их сумками на колесах — так спешили скорей предъявить билет и паспорт. Они ничего друг другу не обещали, но каждый читал в глазах другого ту же клятву, ту же торжественную серьезность.

Усевшись на свое место — вагон 18, место 35 у окна, Жозефина ласково погладила губы, которые он только что целовал. В голове звучала только одна фраза из песни и одно имя — Филипп, Филипп… Она тихонько пропела «Strangers in the night, in love for ever» и написала пальцем на стекле «for ever».