– Речь не о зарплате. Речь о том, что надо правду говорить. Вот пусть он честно объяснит тебе, зачем ему понадобился дом в Мервевилле. И пусть скажет, кто будет оплачивать покупку дома, он или его отец. Пусть поведает о своих планах на будущее. – И следом, увидев появившееся на ее лице озадаченное выражение: – Он говорил тебе о них? О своих планах?

– Да нет у него никаких планов. Он же Кутзее, а у Кутзее планов не бывает, одни только амбиции и ленивые мечтания. Вот и Джон мечтает жить в Кару.

– Нет, он мечтает быть поэтом, и только поэтом. Вся эта затея с Мервевиллем никакого отношения к благополучию его отца не имеет. Просто ему нужно место в Кару, место, куда он сможет приезжать, когда захочет, сидеть там, подперев щеку ладошкой, созерцать закат и строчить стишки.

Снова Джон и его стихи! Она поневоле прыскает. Джон, сидящий на веранде убогого домишки и сочиняющий стихи! На голове, разумеется, берет, под боком бокал вина. И маленькие дети мулатов обступают его, донимая вопросами. Wat maak oom? – Nee, oom maak gedigte. Op sy ou ramkiekie maak oom gedigte. Die wêreld is ons woning nie… – Что это сэр делает? – Сэр сочиняет стихи. Играет на своем старом банджо и сочиняет. Этот мир не наша обитель…

– Я спрошу, – все еще смеясь, обещает она. – И постараюсь добиться, чтобы он показал мне свои стихи.

* * *

На следующее утро она останавливает Джона, отправляющегося на одну из его обычных прогулок.

– Возьми меня с собой, – говорит она. – Только подожди минутку, я переобуюсь.

Они выбирают тропу, уходящую от построек фермы на восток, и идут по заросшему травой и кустами берегу реки к плотине, прорванной паводком 1943 года да так и не восстановленной. У плотины мирно плавает на мелководье тройка белых гусей. Час стоит еще прохладный, дымки в воздухе нет, видны даже Нейвевельдские горы.

– Боже, – произносит она, – dis darem mooi. Dit raak jou siel aan, nè, dié ou wêreld. – Какая красота. Этот пейзаж просто за душу берет.

Они составляют меньшинство, крошечное меньшинство, их только двое – людей, чьи души волнует этот огромный, пустынный простор. Если что-то и соединяло их все эти годы, так именно он. Этот ландшафт, этот kontrei – он завладел ее сердцем. Умерев, сойдя в могилу, она растворится в этой земле так легко и естественно, точно и не жила никогда.

– Кэрол говорит, ты по-прежнему пишешь стихи. Это правда? – спрашивает она. – Не покажешь их мне?

– Жаль разочаровывать Кэрол, но последнее стихотворение я сочинил, когда был подростком.

Она прикусывает язык. Совсем забыла: нельзя, во всяком случае здесь, в Южной Африке, просить мужчину показать сочиненные им стихи, не уверив его предварительно, что все обойдется, что никто над ним смеяться не станет. Ну что это за страна, в которой поэзия – занятие не мужское, но отданное на откуп детям и oujongnooiens [старым девам], oujongnooiens обоих полов! Как выходили из положения Тотиус или Луи Лейпольдт, остается только догадываться. Неудивительно, что Кэрол, с ее чутьем на людские слабости, избрала сочинение Джоном стихов в предмет нападок.

– Если ты так давно бросил их, почему же Кэрол считает, что ты все еще пишешь?

– Понятия не имею. Может быть, увидела, как я проверяю работы школьников, и сделала неправильный вывод.

Она не верит ему, однако давить на него не собирается. Хочет что-то скрыть от нее, пусть скрывает. Если поэзия – это часть его жизни, которой он слишком стесняется или слишком стыдится, чтобы говорить о ней, значит так тому и быть.

Она не считает Джона moffie, но все равно не понимает, как он обходится без женщины. Одинокий мужчина, в особенности один из мужчин Кутзее, представляется ей лодкой, лишенной весла – или руля, или паруса. А теперь еще двое из них, двое мужчин Кутзее, живут вместе! Пока рядом с Джеком была его грозная Вера, он двигался курсом более-менее прямым, но теперь, когда ее не стало, выглядит совершенно потерянным. А что касается сына Джека и Веры, ему явно не помешала бы рассудительная наставница. Но какая же пребывающая в здравом уме женщина захочет посвятить свою жизнь бесталанному Джону?

Кэрол убеждена, что Джон ни на что не годен, и остальные Кутзее, при всем их добросердечии, с ней, скорее всего, согласны. Что отличает от них ее, Марго, что позволяет ее вере в Джона оставаться пусть и с трудом, но на плаву – это, как ни странно, отношение друг к другу Джона и его отца: если и не любовное, любовным его, разумеется, не назовешь, то по крайней мере уважительное.

А ведь они были худшими врагами. Вражда между Джеком и его старшим сыном была предметом множества разговоров, и, ведя их, собеседники скорбно покачивали головами. Когда Джон уехал за границу, его родители что было сил притворялись, будто все идет хорошо и правильно. Он уехал, чтобы стать ученым, твердила его мать. Она годами уверяла всех, что Джон занимается в Англии научной работой, – даже после того, как стало очевидным: где он работает и кем, ей неведомо. «Вы же знаете Джона, – говорил его отец, – он всегда был очень независимым человеком». Независимым: что это, собственно, значит? Не без причины клан Кутзее решил, что он бросил свою страну, семью – даже родителей и тех бросил.

Потом Джек с Верой принялись рассказывать другую историю: Джон, оказывается, и не в Англии вовсе, а в Америке, получает там еще более высокую квалификацию. Время шло, сколько-нибудь основательные новости о Джоне отсутствовали, и интерес к нему стал угасать. Он и его младший брат обратились просто в двух из тысяч и тысяч белых молодых людей, которые убегали, чтобы не попасть в армию, из страны, оставляя позади сконфуженные семьи. Он почти стерся из коллективной памяти родни, но тут разразился скандал: Джона выставили из Соединенных Штатов.

«Эта ужасная война», – говорил его отец: во всем виновата война – американские юноши жертвовали на ней жизнью ради азиатов, которые никакой благодарности к ним, судя по всему, не испытывали. Неудивительно, что они стали выходить на улицы. Джон случайно оказался в гуще такой демонстрации, уверяли его родители, а все дальнейшее было просто результатом недопонимания.

Не позор ли, постигший сына, и проистекшая из него необходимость лгать обратила Джека в преждевременно состарившегося человека с трясущимися руками? Но как об этом спросишь?

– Тебе, наверное, приятно снова увидеть Кару, – говорит она Джону. – Ты доволен тем,