Она сердито освобождается от этого груза. Глаза у нее опухли, кости похрустывают, ей страшно хочется пить. Она открывает дверь и выскальзывает наружу.

Воздух холоден и тих. Она смотрит, как из пустоты возникают тронутые первым светом колючие заросли и пучки травы. Она словно присутствует при первом дне творения. «Боже мой», – шепчет она; ее так и подмывает упасть на колени.

Какой-то шорох вблизи. Она смотрит прямо в темные глаза антилопы, маленького штейнбока, который стоит шагах в двадцати от нее и тоже смотрит ей прямо в глаза, настороженно, но не испуганно, пока еще нет. «My kleintjie!» – произносит она: Маленький мой. Больше всего на свете ей хочется сейчас обнять малыша, излить на него внезапно нахлынувшую любовь; однако она еще и первого шага к нему сделать не успевает, как малыш стремительно разворачивается и уносится прочь, барабаня копытцами по земле. Пробежав сотню ярдов, он останавливается, еще раз оглядывает ее с головы до пят и удаляется по равнине трусцой более спокойной, а затем спускается в сухое русло реки.

– Что там такое? – раздается голос кузена. Проснулся наконец. Он вылезает из кабины, зевает, потягивается.

– Маленький штейнбок, – резко отвечает она. – Что будем делать?

– Я пойду в Мервевилль, – отвечает он. – А ты подожди здесь. Часам к десяти вернусь – к одиннадцати самое позднее.

– Если появится машина и меня согласятся подвезти, я уеду, – говорит она. – В какую бы сторону она ни шла – уеду.

Выглядит он с его лохмами и бородой, из которой торчат во все стороны клочья волос, кошмарно. «Слава богу, мне не приходится каждое утро просыпаться рядом с тобой, – думает она. – Недоделок. Настоящий мужчина вел бы себя совсем по-другому, sowaar!»[130]

Над горизонтом показывается солнце; она ощущает кожей его тепло. Наш мир, быть может, и мир Божий, но Кару принадлежит прежде всего солнцу.

– Ты бы шел уже, – говорит она. – День будет жаркий.

И смотрит, как он, устало волоча ноги, удаляется с висящей на плече пустой канистрой.

Приключение: быть может, самое правильное – считать это приключением. Здесь, черт знает в какой глуши, она и Джон пережили приключение. И все Кутзее будут теперь годами вспоминать о нем. «А помнишь, как Марго с Джоном застряли на забытой Богом мервевилльской дороге?» Ну ладно, чем бы ей заняться, пока она ждет конца этого приключения? Кроме потрепанного руководства по управлению «датсуном» и уходу за ним, в кабине ничего нет. Никаких тебе стихов. Замена покрышек. Обслуживание аккумулятора. Рекомендации по экономии топлива.

В грузовичке, который стоит носом к восходящему солнцу, скоро становится удушающее жарко. Она укрывается в тени за ним.

На гребне дороги появляется призрак: в мареве возникает сначала мужской торс, затем, мало-помалу, ослик и тележка, в которую он запряжен. Ветерок доносит до нее даже ладный перестук ослиных подков.

Картина становится все более четкой. Это Хендрик с фермы Фоэльфонтейн, а за его спиной сидит в тележке ее кузен.

Смех, приветствия.

– Хендрик навещал в Мервевилле дочь, – объясняет Джон. – Он отвезет нас на ферму – то есть если его осел не будет против. Он говорит, мы можем прицепить «датсун» к тележке, ослик нас отбуксирует.

Хендрик пугается.

– Nee, meneer! – говорит он.

– Ek jok maar net, – говорит Джон: Шучу.

Хендрик – мужчина средних лет. Один его глаз незряч: результат бездарно проведенной операции по удалению катаракты. И с легкими у него тоже какие-то нелады, он начинает задыхаться при малейших физических усилиях. Как от работника проку от него на ферме никакого, однако кузен Михиель не прогоняет Хендрика, потому что здесь так поступать не принято.

Дочь Хендрика живет с мужем и детьми под самым Мервевиллем. У мужа была раньше работа в городе, теперь он ее вроде бы потерял; дочь мается по хозяйству. Хендрик, должно быть, уехал от них еще до рассвета. От него попахивает крепленым вином; она замечает, что, слезая с козел на землю, он спотыкается. Утро только началось, а он уже набрался: неплохо живет!

Кузен словно прочитывает ее мысли.

– Попей воды, – говорит он, протягивая ей канистру. – Чистая. Из источника.

Они трогаются в путь. Джон сидит рядом с Хендриком, она – в тележке, прикрывая старым джутовым мешком голову от солнца. Мимо проносится в облаке пыли автомобиль – к Мервевиллю. Появись автомобиль чуть раньше, она остановила бы его, доехала до Мервевилля и позвонила оттуда Михиелю, чтобы тот приехал за ней. С другой стороны, хоть дорога и колеистая, а езда удобств не обещает, ей нравится мысль о появлении на ферме в ослиной тележке Хендрика, нравится все сильнее и сильнее: Кутзее собираются на веранде, чтобы попить послеполуденного чайку, Хендрик снимает перед ними шляпу и возвращает им Джекова блудного сына – грязного, обгоревшего, присмирелого. «Ons was so bekommerd! – начинают они корить поганца. – Waar was julle dan? Michiel wou selfs die polisie bel!» А он только бурчит в ответ нечто невнятное. «Die arme Margie! En wat het van die bakkie geword?» Мы так волновались! Где ты пропадал? Михиель уже в полицию звонить собрался! Бедная Марджи! А грузовичок куда подевался?

На некоторых участках дорога уходит вниз так круто, что им приходится слезать с тележки и идти пешком. В остальном ослик со своей работой справляется, довольно лишь похлопывать его время от времени кнутом по крупу, напоминая, кто здесь главный. Худощавый, с изящными копытцами, и при этом какая выносливость, какая стойкость! Не диво, что Иисус любил осликов.

Уже оказавшись на земле Фоэльфонтейна, они останавливаются у пруда. Пока ослик пьет, она разговаривает с Хендриком о его мервевилльской дочери и о другой, работающей на кухне дома престарелых в Бофорт-Уэсте. О самой последней из жен Хендрика, которую он взял, когда та была совсем еще девочкой, и которая, едва представился случай, сбежала от него с мужчиной из поселка железнодорожников в Лиу-Гамка, она из тактичности не спрашивает.

С ней Хендрику разговаривать легче, чем с ее кузеном, отмечает она. У нее и у Хендрика общий язык, а африкаанс Джона натужлив и книжен. Половина того, что он говорит, скорее всего, оказывается выше понимания Хендрика. «Как по-твоему, Хендрик, что поэтичнее: восход или заход солнца? Коза или овца?»

– Het Katryn dan nie vir padkos gesorg nie? – поддразнивает она Хендрика: Разве твоя дочь никакой еды для нас не собрала?

Хендрик смущается, отводит взгляд, переминается с ноги на ногу.

– Ja-nee, mies, – сипит он: plaashotnot прежних дней – усадебный готтентот.

Оказывается, padkos дочь Хендрик и вправду собрала. Он достает из кармана куртки завернутую в бурую бумагу