закрыто карнавальной веселой, искрящейся маской, другой же Пастух, стоявший в соседнем ряду, продвигаясь вперед, опирался на солидную, резную, красного дерева толстую трость с золотым набалдашником, изображавшим череп потустороннего призрака — хотя, как телкам было понятно, эфир не может хромать, — а условную голову еще одного Пастуха покрывала шапка-лодочка, сложенная из проекционной газеты… Телки угадали и Пастухов без одежды — это были просто сгустки колеблющегося эфира, подкрашенного зеленоватым и розовым цветом, и на сгустках этих висели холщовые сумки и скрученные бичи, поддерживаемые как будто бы непонятно и чем.

— Как много, оказывается, на плоскости Пастухов, — удивилась Джума.

— Да, согласилась, — Елена, — но интересно, в чем же они будут каяться или что будут просить у святынь?

— Пастухи, — ответил Пастух, — стоят в этой очереди не для того, чтобы каяться или просить что-то у этих святынь, принадлежащих когда-то такому же равному им Пастуху, но лишь хотят отдать дань уважения великому Еремею в знак всеобщей Пастушеской солидарности, — приблизительно подобно тому, как скотина приходит к изображению проекции Барбариски-Илоны-заступницы…

76. На склоне холма

Тут перед телками вдруг возник неизвестный Пастух, тело которого было скрыто под белым бурнусом и куфией, и без лишних вступлений, молча, прилепил Джуме и Елене на лбы желтые мушки, обещанные верблюдом, после чего удалился на свое место в четвертом от стада ряду — как раз к верблюдице.

Вороная кобыла, стоявшая справа, фыркнула и произнесла неожиданно проекционным звучанием:

— Скажу вам, парнокопытные, очень редко парнокопытные награждаются желтыми мушками — знаком пустынной мудрости, тем более на первом кругу — так что вам несказанно повезло.

— А ты, лошадь, — подхватила Джума, помня, что скотине позволено объясняться с сущностями первого круга мертворожденными звуками, — для чего здесь стоишь: каяться или что-то просить?

— Я, телка, отмеченная знаками мудрости и пытливости, пришла сюда для того, чтобы прикоснуться к святыням и, тем самым, сократить свое пребывание в Главном отстойнике: приложившимся к этим святыням почти сразу прощается недопустимое в Божественном стаде не скотское поведение…

— А в чем заключалось это твое недопустимое поведение? — спросила Джума.

— Я, как и восемь коров, — ответила лошадь, — стоящих за вами, стоять в компании которых мне, свободолюбивой кобыле, не то чтобы не очень престижно, но как-то по лошадиному тесно, попала в Главный отстойник, заразившись в проекционном нигде легкими потусторонними мыслями совсем не опасного направления, и вот Гуртоправ, надзирающей за отстойником, разрешил мне и этим восьми коровам взобраться на холм и покаяться в глупости, после чего мы должны все же вернуться в отстойник, отчитаться в проделанном, и тогда по высшему разрешению Хозяина можем вернуться: я — в свой табун, коровы — в стада.

— А что за мысли тебя заразили в мертворожденном нигде? — спросила Джума.

— Ну, находясь в этом нигде, я позавидовала снаряжению проекционных кобыл, и, возвратившись, решила тоже украситься, и потребовала у высшего разума через Подслушивателя узду, потник, подпругу, а также седло и попону, и еще, как проекционная дура, попросила меня подковать…

— Вот странно, — удивилась Джума, — зачем же свободнорожденной скотине, тем более свободолюбивой кобыле, отягощаться подобным, на плоскости бесполезным добром, которое сущность превращает просто в скотину?

— Ну, мне казалось, что, приодевшись и подковавшись, я как-то выделюсь из основной массы кобыл, и если зайду в карнавальное стадо, украшенная как никакая другая лошадь, то, может быть, стану кобылой кобыл… В итоге — отстойник.

— А где вообще находится этот Главный отстойник, о котором мы так много слышали от своего Пастуха? — спросила Джума.

— Отстойник находится в стороне от этого тракта, кормят там сносно, сена в достатке, но изгородь ограничивает свободу — не побежишь, не поскачешь, а это для лошади худшее наказание…

Тут одна из коров, стоявших за телками, корова пегой окраски, сказала, употребляя тоже проекционные звуки:

— Ей — не поскачешь, сена в достатке… Но там заставляют только стоять и не позволяют лежать, а этой кобыле что стоять, что лежать… Вы, телки, будущие коровы, представьте себе, что для коровы означает: только стоять…

— А за что мысли заразили тебя? — спросила Джума у этой пегой коровы.

— Я, вынырнув из проекционного мира, где сущностью с одной из своих потусторонних теней прослушала двадцать пять лекций по культуре общения между так называемыми полами мертворожденных теней, стала на память мычать эти лекции коровам-согуртницам, заинтересовавшимся этой темой, и все бы и ничего, пообсуждали, и все, но один бык, пасшийся неподалеку от нашего стада и краем уха услышавший то, о чем я мычала, вдруг подбежал, ударил меня рогами под зад и погнал, не давая мне передыху и поддевая рогами, в бесплодную местность, и, как оказалось в итоге, пригнал меня прямо к Загону для сумасшедших коров, проревев загонному Гуртоправу, что я нуждаюсь в серьезном поправлении мозгов. Гуртоправ, правда, выяснив все обстоятельства, не принял меня в Загон, сказав, что виною всему мой болтливый язык и что в сущность мою потусторонне искаженное не проникло, и поэтому для меня будет достаточно и отстойника.

— А я, — сказала черно-белая особь, входящая в эти восемь коров, отпущенных их отстойника, и решившая тоже, видимо, поделиться с телками опытом, — вернувшись из ниоткуда, попросила у своего Пастуха чашечку кофе…

— Ты, наверное, Зорька! — угадала Мария-Елизавета, — Пастух нам рассказывал про тебя! Ты желаешь чашечку кофе без сахара, покурить козью ножку, обдумать свое положение и определить, кто отец твоего ребенка… — И добавила как-то участливо: — Я была в таком состоянии в проекционной иллюзии, правда, вернувшись в реальность, сразу очухалась и не просила кофе и покурить…

— Я уже не хочу никакой чашечки кофе и не хочу покурить козу, — призналась корова Зорька, — а также обдумывать свое положение и определять отца своего ребенка, которого внутри меня как коровы, естественно, нет, но я мечтаю продолжить третий свой круг с тридцать шестого столба, на котором я ушла в проекционные ощущения и вернулась в ненадлежащем психологическом состоянии… Вот покаюсь в глупых желаниях, Гуртоправ определит мою искренность и отпустит меня из отстойника.

Телки поднялись уже на полсклона холма, когда снизу от них возникла какая-то суета, сопровождаемая недовольным мычаньем и блеяньем, и, вглядевшись в скопление скотины, увидели Иду, которая пробиралась наверх, бесцеремонно оттесняя коров и расталкивая коз и овец, и волокла за собой на веревке, привязанной к шее, Химеру номер четыре, тощая плоть которой тоже была опоясана этой веревкой вокруг живота и спины. Дотащив упирающуюся, злобно мычащую и хрипящую свою дочь до телок, Ида остановилась и, отдышавшись, поведала следующее:

— Великий Хозяин пошел ей навстречу и отпустил прогуляться